Евгений Некрасов
Коржик, или Интимная жизнь без начальства
Практикующий врач в условиях полкового медицинского пункта
Время неумолимо. Упустишь момент схватить женщину за задницу – пиши пропало. Она вообразит, что ты серьезно, и разведет церемонии, как атташе по культурным связям: не лезь руками, лишнего себе не позволяй, и не дай Бог начать сразу со сладкого.
При этом она недавно сняла остатки в своих чертогах наслаждений и прекрасно знает, что ей нечем тебя одарить, кроме щей суточных и котлеты надкусанной. А на сладкое, коим такие банкеты жизни заканчиваются навсегда, – штампованный коржик.
Коржик предъявлять стыдно. Что уж там припасают для своих кавалеров светские львицы, для вас обоих загадка, но точно, что не коржики. И она тебя станет водить за нос, пока не поверишь, что у нее там бланманже в шоколаде. Сама изведется, тебя изведет и в конце концов возненавидит за то, что чересчур от нее требуешь.
У нас в полку доктор до того заморочился с одной старшинкой, что стал водить ее в Театр Гоголя, причем даже не на последний ряд – и совершенно без толку, если не считать культурного развития их личностей. А она после докторовых деликатных поцелуев за мусоросборником, где соседям не видно из окон, принимала мужиков с бутылкой водки, отдавая, впрочем, предпочтение тем, кто носил дефицитный “кристалловский” розлив, что говорит об известной разборчивости в связях. И плакалась им, какая она стерва и как уважает своего доктора, которому не дает именно из уважительного к нему отношения.
Конечно, результат мог быть совершенно иной, если бы доктор вовремя схватил ее за задницу. Коржик нужно руками.
Кого-то подобные рассуждения могут и возмутить – естественная реакция человека, знающего по собственному опыту, что никакого коржика там нет. Однако нужно учитывать щекотливость темы, которая заставляет иной раз прибегнуть к иносказанию.
Так вот, у всех коржиков, сколько их ни есть на просторах России, одинаковое количество зубчиков и дырка раз и навсегда определенного размера. Этот стандарт выдержан с такой подозрительной точностью, как будто у коржиков имеется и тайное, оборонное назначение – скажем, после ядерного удара двадцать минут прослужить шестеренкой в боевой машине пехоты.
Точно так же существует какой-то секретный стандарт на зубастых людей с дыркой в самой сердцевине, где у человека полагается быть изюминке. Их полная взаимозаменяемость, а также простота и безотказность в обращении – свойства стратегически ценные для государственной машины, но просто невыносимые в личной жизни. Если, конечно, у тебя самого не пусто в сердцевине.
Легко понять, что доктор водил старшинку в Театр Гоголя вовсе не из желания показаться ей лучше, чем был. Какое там “лучше”, когда он портил ей репутацию!
Половозрастной состав нашей армии не таков, чтобы у военной женщины оставалось время на театры, если она не совсем уродина. Хотя уродине тем более все простительно. Короче, старшинка не хотела выделяться из круга полковых дам. И гуляла напропалую не столько, может быть, по зову своей небедной плоти, сколько чтобы ее не приняли за лилию меж тернами. А доктор не хотел быть коржиком, о котором через полчаса после употребления всего и памяти, что да, чем-то, кажется, заморили червячка. И таскал старшинку в Театр Гоголя, полюбившийся ему за то, что там в двух шагах вокзал.
До полка было полтора часа электричкой и еще час пешком, если не повезет с попутной машиной, а ночью с машинами не везло. Но доктор не посягал, даже когда старшинка падала отдохнуть в сено или, совершенно уже остервенев, пряталась за ближайшим деревом, якобы по естественной надобности, и выставляла оттуда белеющие в темноте ягодицы да еще и кричала “ку-ку!”.
Спрашивается, какого еще рожна ему было надо. Отвечается: он и сам толком не знал. Глупый, глупый армейский доктор, к слову, совершенно разучившийся лечить в своей подмосковной части, где нет лекарства популярнее аспирина и травмы страшнее вывиха, ибо врачеванием переломов и пневмоний наслаждаются коллеги в госпиталях.
Пора сказать, что этот доктор был я.
В армии полно докторов. И врач – доктор, и фельдшер – доктор, и провизор – доктор. Доктор всяк, у кого в петлицах чаша со змеей – эмблема, толкуемая как “хитер, аки змей, и выпить не дурак”. Я был дурак выпить. Даже не знал, что спирт не экономят на протирке солдатских ягодиц перед уколом, а воруют на спиртобазе и вывозят через охрану в автомобильном огнетушителе. А уж над моей житейской неприспособленностью издевались еще до того, как старшинка разболтала о Театре Гоголя и прочих вещах, на взгляд полковой общественности противоестественных в отношениях мужчины и женщины.
Всем было известно, что меня обманул начмед полка.
Я лишний год переходил в старших лейтенантах, но хоть служил интересно, в госпитале и поближе к Москве. Начмед собирался на пенсию и выманил меня в полк на свою майорскую должность. Еще год он, сволочь, со дня на день увольнялся, а я опять ходил в старлеях. Вдобавок из всех служебных вопросов начмед взвалил на себя только добычу спирта по вышеобъясненной технологии, а прочее доверил мне как своему преемнику.
В конце концов наш полк угнали в Афганистан, оставив караульную роту и по офицеру от каждой службы, чтобы, как водится, было на кого повесить материальную ответственность. Надо учесть бытовавшее тогда мнение, будто бы интернациональный долг платят главным образом снарядами с закрытых позиций, а в свободное время сажают деревья в центре Кабула. Да и будь оно совершенно иначе, все равно место начальников тыловых служб – в тактическом тылу. Поэтому начмед с легкой душой отправился за валютой и лишней звездой на погоны. Меня оставил.
О повышении следовало забыть. Повышение – то единственное, на что подчиненный совершенно неспособен без начальства, а начальство мое было далеко.
Специальность забывать не следовало, но я забывал. Мои обязанности, если не считать всяческих дежурств с портупеей, могла бы за милую душу справлять медсестра: УВЧ, ультразвук, ультрафиолет, мазь Вишневского от фурункулов и аспирин от всего остального. Привыкнув исключительно к этому золотому арсеналу военной медицины, я не смог спасти человека. Впрочем, и в окружном госпитале спасти его не смогли, а потому признали симулянтом и вернули к нам в роту. Этот Аскеров, удивительный во многих отношениях рядовой, был здоров, как резиновая дубинка, с тем лишь кардинальным отличием, что во сне мочился под себя.
Я заказал погоны с шитыми золотой канителью звездочками, потому что они солидные и дольше носятся. А носить их предстояло не до начмедовой, а, скорее всего, до моей собственной пенсии. Старлеев нужно больше, чем капитанов, капитанов – больше, чем майоров, и всегда кто-то попадает в бесперспективные. Ни на плечах, ни в голове, знай тяни до увольнения по выслуге или целенаправленно спивайся, чтобы выгнали раньше срока, ибо подобру-поздорову из армии отпускают одних беременных. Да и то – видимо, на какой-то невероятный случай – у кадровиков имеется не оставляющая лазеек формулировка: “беременных женщин”.
Есть, конечно, аварийные выходы в штатскую жизнь. Мне было бы проще всего симулировать что-нибудь хроническое. Но я брезговал, считая, что достойнее совершить поступок, порочащий звание советского офицера. Без обмана: что сотворю, за то и выгонят. Однако и рискованно, как лекарственная терапия: занизишь дозу – эффекта не будет, превысишь – можно добиться такого эффекта, что посадят.
Волк у своего логова вообще-то не охотится. Но может Первые месяцы без начальства я пытался баловать себя мелкими свободами.
Оказалось, это неинтересно, как играть с самим собой в шашки:
– Разрешите идти, товарищ старший лейтенант?
– Идите, товарищ старший лейтенант, только за себя кого-нибудь оставьте.
– А некого мне оставить, товарищ старший лейтенант, я на хозяйстве один.
– Не скажите, товарищ старший лейтенант, у меня еще три старшинки.
– Что еще за старшинки, товарищ старший лейтенант? Во вверенном мне полковом медицинском пункте служат старшина, прапорщик и младший сержант, а старшинка – такого звания нет.
– Все их так называют, товарищ старший лейтенант, не говорить же “младшая сержантиха”.
Оставить дела на старшинку Любу я не мог, потому что рябенькая Люба увлекалась солдатами, причем норовила увлечься в служебное время в служебном помещении, да еще пораньше, чтобы не опоздать домой.
Старшинка Марья Николавна увлекалась, напротив, гражданскими лицами, которым вставляла казенные стальные зубы по червонцу за штуку. Тут имелась ужасавшая меня деталь. Я был убежден, что, как нет в природе двух людей с абсолютно одинаковыми зубами, так не может быть и абсолютно одинаковых зубных протезов.
Однако у Марьи Николавны они были, уже готовые, причем единственного стандарта: судя по форме и размеру, резцы взрослой лошади. Пригоршню таких зубов я отобрал у больных солдат, игравших на них в карты. Солдаты уверяли, что зубы платиновые, потому что с пробой. Какое-то клеймо там действительно было, но под лупой стало видно, что это не проба, а буквы – РККА. Стало быть, зубы эти были заготовлены для воинов никак не позже 1946 года, когда Рабоче-Крестьянскую Красную Армию переименовали в Советскую.