А ежели я городской голове слово хочу сказать. Ж-жулик! Всех жителев обокрал! Шкалик!..
— В-во-от чисти-ит!.. Н-ну-у…
— В Сибирь его!
— Ты не безобразь! За такие слова тебя…
— Поволокешь? Н-на-а!.. Я го-спо-ди-ну… приставу слово хочу сказать.
— Ты до начальства не прикасайся… Ты не…
— Трешник слопал! В сапогах ходить любит… Где такое правило? Предались!
— Правильно! Он вить хочь пьян, а понимает.
— Дак ты што ж это?..
Полицейский колеблется, — взять или допустить. Но народ все свой.
— Не тревожь его, господин полицейский… пусть его!..
— Уклейкин, стих скажи! Здорово у него слажено… Вон и барышни желают.
Уклейкин оглядывается на окна. Розовые лица молоденьких портних задорно смеются.
— У-ух ты! Мамзели! Веселые барышни!.. Не намните грудки, оставьте маненько для Мишутки!..
— Ах шут эдакой, загнул!..
Взвизгивают сочные молодые голоски. Смеются все, даже полицейский. Уклейкин переменил тон, а это обещает зрелище захватывающее.
— Эх, подобью каблучки-набойки, ходи с угла до помойки!
Веселым гулом отзывается всегда сонный переулок. Приседают, хлопают Уклейкина по — Уважь еще, Уклейкин!.. Про комариков-то… Вот продернет!..
— Стой!
И-эх и блошки мои, комарики,
Не горят наши фонарики!! А отчево?
То-то! Оттово, што городская управа
Тащит налево и направо…
— Ну, пропущай!.. Правду хочу изложить.
— Нальют тебе, брат, за правду.
— А мы выльем!
И-эх и каблучки мои подметки!
И охотник я до водки!
Пью портейн я и мадер
И шинпанскую партер!
— И набирает, шут его возьми…
— Пропущай! Тебе говорят!
— Уклейкин, про полицию вали!
— Про пристава! Гы-гы-гы… Гладко у его про пристава… Да не бойсь!
— Боюсь? Я?! Супротив хочь кого!
Полицейский тревожится, — можно ли. Но он не слыхал еще про пристава.
— Здесь могешь все, а туда не допущено.
— Прорвусь!..
— Не прорвешься.
— Достигну! Я их во как изуважу!.. Жулье!
— Ну-ка, про несчастного-то… Вклей!..
— Л-ладно… Я ему пропою… широкорылому черту… Давай его сюды!.. Н-ну!..
Уж и Иванов… наш пристав частный…
Ужасть человек несчастный!
Страсть!..
— Во-во… как сейчас резанет… Ну-ка!
Ни попить ему, ни съесть, —
Все бы как в карман залезть…
— А то в морду слазить… Он ма-астер…
И чистит зубы ломовым,
Однако часто… и городовым!
Уклейкин щурит глаз и делает пояснительный жест.
— Ну, уж это ты… Ломовым это так, а…
Полицейский не совсем доволен.
— А Митреву-то? — возражает медник.
— Ну, дак это на пожаре… Дело горячее…
Полицейский кладет на плечо Уклейкину руку и говорит примирительно:
— Ну, вот што, Уклейкин… ступай ты теперь к Матрене и не шкандаль.
— Ты меня Матреной? Ма-тре-на!.. Тьфу!
Шкура! Понимаю я себя ай нет? Пропущай! На публику хочу!.. Н-ну!
— Не лезь, нельзя.
— Пущай! Я житель… житель я ай нет? Не можешь меня… Пу-усти!
Уклейкин напирает лицо к лицу, выпячивает грудь и откидывает голову.
— Што ж не пропущаешь-то его, в самделе… Дай ему душу-то отвести… Может он гулять-то!
— Расходись, ежели безобразить!.. Не скопляйси! Боле как троим не приказано… Н-ну-у!
А из-за толпы уже подобралась рослая, румяная баба и перехватывает Уклейкина за пиджак.
— Шкилет ты окаянный, а! Долго мытарить-то ты меня будешь, гнида ты несчастная, а?
Уклейкин сразу вянет, заслоняется рукой и бормочет:
— Не трожь… Сам, сам пойду… Ты не…
— У, несыть, кабашник! Ишь дармоеды, го-го-го! Лупоносы!
Она тащит Уклейкина за плечо, тычет в спину, и он идет толчками, откидываясь назад и на ходу вскакивая в опорки.
— Дай ей леща! Опоркой-то по башке! Э, зеваный черт!
Все еще не расходятся: сочувствуют Уклейкину и ругают Матрену.
— На меня б ее, печенки бы заиграли! — говорит кузнец.
— Уж и намылит она его, нашкипидарит!..