— Ух ты, какой живой! Драчун эдакий! — добродушно ругалась она, отстраняя от лица крепкого, бьющего и руками и ногами новорожденного. — Живчик, неслух!
— Богатырь! — восторженно выдавил вой, позабыв и про опасность и про вязанную вервь свою. Таких младенцев он еще не видывал, разве что годовалых… но ведь этот княжонок только-только народился: глаза еще мутные, но взирающие на свет белый, грудь, плечи… одно слово богатырь! Дышит в полную грудь, но не орет, не кричит, не пищит, прислушивается к грохоту сражения, к грому сечи лютой, приближающейся.
— Что медлите! — грозно прозвучало над самым ухом.
Вой скосил глаза — пошатывающаяся, бледная как воск княгиня стояла над ним, прожигала гневным взором.
— Дай сюда! — она вырвала новорожденного из рук повитухи, прижала на миг к груди, оторвала, заглянула в раскрытые широко глаза. А понятливая Скрева уже рвала тонкую, но прочную кисею. Вдвоем они быстро спеленали младенца.
Рея сама сунула его в петлю, затянула ее. И только после этого тонким платком обвязала подбородок и рот новорожденному. Поцеловала в лоб.
Гул сечи был совсем рядом. Копья и дротики вылетали из-за кустов, падали среди камней, почти у ног.
— Быстро! На уступ!
Вою не надо было разжевывать. Он в один прыжок взметнулся над провалом, застыл на отвесном камне, большом, скользком, покрытом черной гарью. Рея сама бросила ему драгоценную ношу. И тут же отвернулась. Она не могла выдержать жуткого зрелища. Двое других воев помогали первому. Спешили. Им надо было успеть опустить ребенка, а потом княгиню, а потом Скреву… одной владычице будет тяжко в подземельях.
Кроновы люди теснили кореванов, пробивались — и конно, и пеше. На тропе стоял самый сильный, самый опытный и удачливый из охраны. Он уложил четверых. Кто-то, истекая кровью, полуживой бился и ниже. Но сражению приходил конец, слишком неравны были силы.
— К тропе! — закричала Рея истошно, не по-женски. И перехватила конец верви.
Дружинники бросились на помощь тому, что сдерживал натиск. Он упал у них на глазах, разрубленный ударом сверху наполы. Но они успели завалить двоих всадников — бьющиеся в агонии лошади перекрыли путь к пещере. Но не надолго.
— Все! — выдохнула Рея. И бросила конец верви вниз, в черный зев. — Господи, Род Всеблагой, храни его! И ты, Мать Пресвятая Лада!
Она не видела, как Скрева, пораженная страшной догадкой, метнулась к горякам, вырвала дите из рук черноглазой матери-девчонки, бросилась к госпоже.
— Ореюшка! Убьют ведь его изверги! Давай вервь, опускай…
Она не успела договорить — прорвавшийся конник молниеносным ударом снес ей с плеч долой седую, патлатую голову. Но ребенок не упал, всадник подхватил его на лету, вскинул вверх — голого, беззащитного, кричащего.
Рея поняла, что будет дальше, и закрыла лицо ладонями.
Но разгоряченный, израненный всадник не тронул дитя. Напротив, бережно опустил себе на колено. Прыгнувшую на него кошкой горянку опрокинул ударом сапога — точным, сильным и безжалостным. И тут же наехал конем вороным на бородатого горяка, оттеснил к провалу, ткнул мечом в грудь. С диким криком, утраиваемым, удесятеряемым эхом полетел горяк вниз.
Рея вздрогнула, открыла глаза.
С бесстрашными воями ее было покончено. Они лежали на грудах поверженных тел бездыханными, сжимающими рукояти мечей.
А на крохотную полянку пред зевом Диктейской пещеры медленно и неотвратимо, как сама губительница Мара, на белом тонконогом жеребце въезжал… огненноволосый Крон, Великий князь, властелин Срединного моря, ее муж и господин.
Крон не смотрел по сторонам, его взгляд не касался мертвых тел, горянки, орущего ребенка в руках сотника Горея. Крон смотрел на нее, на жену свою и беглянку. Ему было под пятьдесят, но он оставался таким же сильным, худощавым, прямым как и двадцать лет назад.