Четвертый сын - Вадим Панов

Вадим Панов Четвертый сын[1]

Ворожба закончилась. Растаяло видение, оборотившись медленными кругами на воде. Разбежалось увиденное, но еще не наступившее, рассыпалось в ничто, притаилось до срока в темных углах, куда не добирается огонек лучины, исчезло, оставив только след в памяти.

Очень глубокий след.

С тяжелым вздохом Гаруса отодвинула от себя плошку и тихонько выругалась, использовав, само собой, человековские ругательства — в языке народа Мышиных гор грубые выражения отсутствовали. А затем, не сумев облегчить душу одними только словами, женщина грубым жестом смахнула глиняную плошку на пол, резко вскочила и принялась яростно топтать ни в чем не повинную посудину, выплескивая из себя ненависть, злобу и страх — все, что подарила ей ярость.

— Скоты! Уродливые скоты! Обожравшиеся селедкой звери!

На первом этаже трактира, в низеньком душном зале, пропахшем отрыжкой и потом, шло гульбище: то ли именины справляли, то ли похороны. Обалдевшие от длинной северной зимы крестьяне и лесорубы прикончили не один бочонок пива, разбавили его глёгом из кислого дешевого вина и теперь горланили песни, да хватали за бока толстых собутыльниц. Довольные повизгивания последних смешивались с воплями мужиков.

— Уроды! — Гаруса сжала кулаки. — Ублюдки!

В Мышиных горах праздники справляли иначе — организм нигири алкоголь не принимает, потому сородичи Гарусы веселились по-настоящему, не затуманивая головы всякой дрянью. Смеялись, танцевали и пели искренне, потому что хотели смеяться, танцевать и петь. Потому что праздник. Впрочем… Мышиные горы далеко. А пьяные человеки рядом.

Да плевать на человеков!

Будущее, отвратное и беспощадное будущее, открывшееся в ворожбе, занимало мысли колдуньи.

Два месяца. Через два месяца Хельга скажет: «Он виноват!» — и все будет решено. Ничего не поправишь. Ничего не изменишь.

Два месяца.

Ворожба на столь короткий срок получалась великолепно, видна была каждая деталь, каждая фраза, каждый жест. И еще она была очень точной. Все будет именно так. Хельга скажет: «Он виноват!»

— Твари!

Гаруса взвыла, но тут же закрыла рот руками — услышат! — бросилась на кровать, уткнулась лицом в подушку, заглушила тоскливый крик пером и вонючей тканью, в которую его завернули.

Два месяца!

Подождать? Но хватит ли времени? Завтра его увезут. Конечно, можно узнать куда, можно добраться до своих и все рассказать. Старейшины обязательно постараются помочь, но ворожба… Ворожба показала, что Хельга скажет: «Он виноват!» А значит, старейшины не успеют.

И если кто-то и может все изменить, то только она, Гаруса. Ей решать, что случится через два месяца. Только ей.

Колдунья прошлась по малюсенькой комнате. Стол, три шага вдоль кровати — дверь, разворот, три шага вдоль кровати — стол, разворот… Лучина едва освещает потемневшие от времени стены, хорошо еще, что не сырые. Пахнет всеми, кто останавливался в этой конуре до нее, всеми сразу и каждым по отдельности. Запахи сливаются в привычную вонь придорожных трактиров, на которую обращают внимание лишь случайно оказавшиеся здесь изнеженные аристократы да чистоплотные нигири.

«Два месяца!»

Как же трудно решиться…

До Мышиных гор рукой подать. Дорога займет не больше четырех дней, но… Но этот путь Гаруса собиралась совершить не раньше, чем через неделю. Вернулась гнилая лихорадка, которую женщина подхватила еще летом, в столичных болотах, и заставила нигири задержаться в человековском городишке. Болезнь вымотала, лишила сил, превратила черную татуировку на лице в серую.

Лихорадка.

Гаруса понимала, что четыре дня верхом, да еще зимой, ей не вынести. Болезнь еще не ушла. Болезнь выпила почти все соки. Болезнь…

«Ты думаешь не о том!» — резко одернула себя колдунья.

И сама удивилась мысленному окрику.

«Если не торопиться и ехать медленно, то шанс есть. Два дня до Хуснеса, день до Федхе, и день до отрогов. Бразар не болен, все это время он отдыхал, он справится».

«Четыре зимних перехода?»

И она вдруг поняла, что решение принято.

Как же просто все оказалось. Сказать: «Надо», и согласиться: «Да, надо». Неуверенность, страх, жалость к себе — ерунда. Ведь она действительно должна это сделать, просто должна, такое емкое слово — должна… И сделает. А значит, долой неуверенность, страх и жалость к себе. Слезы высохли. Рыдания, вызванные бессильной яростью, ушли. Ибо ярость обрела силу. Те капли, что еще оставались в теле женщины. Теперь она знала, что делать, и думала только об этом.

«Четыре зимних перехода?»

«Я справлюсь».

«Умрешь в пути!»

«Посмотрим».

«Скоро Отиг! Что будет, если он застанет тебя в дороге?»

«Не застанет! Я успею!»

«У тебя нет сил ехать верхом».

«У меня есть ремни: привяжусь к седлу и доеду».

«Не хочешь поворожить на свое будущее?»

Рука машинально потянулась к валяющейся на полу плошке. Налить воды, узнать…

Гаруса покачала головой: «Хватит на сегодня ворожбы. Все, что нужно, я уже знаю. А моя судьба в моих руках».

Она переступила через плошку и стала собираться. Нужно расплатиться с хозяином трактира, снарядить Бразара и… и кое-что забрать.

Обитатели Мышиных гор отличались от людей. Или люди отличались от них? Весь вопрос в том, кто был первым? Человеки забыли ответ, они вообще плохо помнили прошлое, а нигири не хотели им напоминать. Не боялись, не опасались, а именно не хотели. Потому что знали — забудут. Вот и казалось всем, что это не люди отличаются от нигири, а наоборот: нигири от людей.

Беличьи уши с пушистыми венчиками кисточек; огромные, синие, как тысячелетний лед Грейсварангена, глаза; щебечущие, похожие на птичьи, голоса… Но самое главное — магия. Давно ушедшие боги отняли у людей способность к волшебству, а вот у нигири она осталась. Покрытые черными татуировками колдуны умели вызывать ветер и утихомиривать его, управлять косяками рыб и стадами диких оленей, излечивать от болезней и страшных ран и находить железо. Они много чего умели, колдуны с синими глазами, а люди не любят тех, кто умеет больше них. Короли и герцоги улыбались старейшинам нигири, обещали мир и вечную дружбу. А по ночам их вассалы жгли деревни синеглазых колдунов и убивали детей с беличьими ушками. Магия помогает в жизни, но не делает всемогущим. Волшебник в состоянии справиться за раз с десятком бойцов, но что делать, когда в деревню врываются три сотни обезумевших насильников? Когда горят все дома? Когда кричат все женщины? Когда из ночи летят стрелы, и, брызгая слюной, лают натасканные на нигири собаки?

Спасаясь от человековской злобы, маленький народ переселился далеко на север, заперся в скалах и не особенно привечал гостей. Сами нигири, случалось, заезжали в селения, даже до столицы добирались — выгнав чужаков с плодородных земель, человеки позабыли о ненависти, — а вот люди в Мышиные горы не стремились.

Бразар коротко всхрапнул и, неловко переступив, остановился.

— Еще чуть-чуть, — едва слышно попросила Гаруса. — Пожалуйста, еще чуть-чуть.

Но видела — мольбы напрасны. Тарвагские скаковые козлы славились силой, невероятной выносливостью и чутьем. Они безошибочно шли по тропе, укрытой снегом любой толщины, распознавали припорошенные полыньи и легко скакали по обледенелым скалам. Длинная густая шерсть надежно защищала от морозов и козла, и всадника: случись буран, они садились на снег и пережидали непогоду тесно прижавшись друг к другу. Зима — родная стихия странных тарвагских скакунов, в северных землях им нет равных. Нет.

Вот только буран не случился. Зато выскользнул из-под раздвоенного копыта камень, и Бразар потянул заднюю ногу. Потянул так, что с трудом поднялся — тогда они завалились в снег — и долго тряс поврежденной ногой, надеясь привести мускулы в порядок. Исцелять Гаруса не умела, просто заглушила магией боль Бразара и вновь приказала скакать к горам.

Позволить ему идти шагом Гаруса не могла — наемник совсем рядом.

Первые человеки, которых послал за ней староста Гунса, прекратили погоню в тот же день. Потеряли след, безмозглые стражники, утопили в незамеченной полынье одну из казенных лошадей, переругались — колдунья потратила часть магии, чтобы подслушать их разговоры — и ни с чем вернулись в городок. Пить пиво в ожидании весны. Однако обрадоваться такому исходу дела Гаруса не успела. Едва стражники повернули назад, как их место занял другой человек. Молчаливый одиночка, которого трактирщик из Хуснеса — этот разговор колдунье также удалось подслушать — назвал Леннартом Изгоем. И этот преследователь был куда опаснее предыдущих — Гаруса чуяла угрюмую ауру безжалостного охотника за головами, непонятно каким ветром занесенного в северное захолустье.