В результате он едва не потерял свою обычную невозмутимость, и это навело его на мысль, что, наверное, настало время для переоценки ценностей.
Бенедикт встал под душ, мельком глянув на свое отражение в запотевшем зеркале на внутренней стороне двери. Он удовлетворенно отметил, что выглядит совсем не такой уж загнанной клячей. Глаза сохранили обычную ясную голубизну и спокойное выражение, хоть и были словно засыпаны песком, а веки покраснели; оливковый цвет лица не выдавал внутреннего напряжения; коротко подстриженные черные волосы уже посеребрила преждевременная седина. Но он был таким же худым и мускулистым, как и прежде, частично благодаря наследственности, но скорее всего из-за привычки никогда не останавливаться в гостиницах, где нет бассейна. Утро у него всегда начиналось с дистанции в милю. Плавание в одиночестве и в заданном темпе успокаивало нервы и укрепляло мышцы.
Горячий душ сделал свое дело, расслабив ноющие суставы и вернув свежесть коже, пересохшей от кондиционеров. В теле ощущалась приятная усталость, а в голове не было никаких мыслей. Он вышел из-под душа и небрежно обтерся толстым белым полотенцем, из-за усталости не заметив, что оно почему-то сырое. Бросив его на пол, Бенедикт погасил свет и прошлепал обратно в спальню. Потер пальцами колючий подбородок и подумал с радостью, что и сегодня можно обойтись без бритья, а просто лечь в постель. Женщины всегда удивляются, что у него так быстро растет борода при совершенно безволосой груди…
Бенедикт включил лампу и открыл окна, наслаждаясь свежим теплым воздухом, овевающим влажную кожу. В конце марта в Окленде. [1] бывает уже зябко, но сегодня вечером, похоже, вернулось знойное лето. Он медленно потянулся, напрягая мускулы, и с удовольствием зевнул, предвкушая отдых. Бенедикт снял часы «Ролекс» в металлической оправе и бросил их на еще не тронутый записями блокнот на письменном столе, служившем также и туалетным столиком. Предвкушая, как ляжет обнаженным на прохладные, свежие простыни, он вдруг задумался: неужто очутиться в невинных объятиях Морфея – это единственное его желание? Наверное, он действительно стареет! Криво усмехнувшись, Бенедикт повернулся к кровати… и замер.
Свет от лампы за его спиной едва доходил до одеяла, свисавшего до полу, но даже при этом освещении ему стало ясно, что о свежих накрахмаленных простынях следует забыть.
На его постели лежала женщина, вытянувшись на животе и свесив одну руку; другая рука терялась в рыжеватых вьющихся волосах, рассыпавшихся по плечам и блестевших в неярком свете, как старое золото. Лицом она уткнулась в одну из огромных подушек. Большие подушки были слабостью Бенедикта, и он всегда спал только на таких.
Бенедикт закрыл глаза и тряхнул головой, полный уверенности, что увиденное – это галлюцинация от усталости. Открыв глаза, он нерешительно подошел к кровати, все еще не доверяя своему далеко не совершенному зрению, и увидел, как от дыхания поднимается и опускается у нее спина, и даже услышал легкое посапывание уткнувшегося в подушку носа. Женщина была настоящая и живая, это несомненно.
Ее ноги были под простыней, а бедра едва прикрывало что-то крошечное, белое и атласное. Простыни и одеяло сбились в полнейшем беспорядке, вызывая отнюдь не благопристойные мысли. Тонкая бретелька почти совсем соскользнула с ее плеча, а белая атласная рубашечка задралась выше талии и не могла скрыть совершенные линии тела и гладкую нежную кожу.
Бенедикта охватило жуткое возмущение. Он был настолько сбит с толку, что ему и в голову не пришло спросить себя, что это за особа. Он чувствовал лишь ярость оттого, что его столь тщательно охраняемое уединение нарушили.