Человек бежит, простуженный насквозь ледяным ветром «первоначального» капитализма, бежит от себя, бедного, от заброшенности своей в тепло каких-то ячеек, сообществ. Как притягивают молодежь всякие тусовки, как горделиво бритые юнцы выступают со своими эмблемами! А праздники единения на стадионе, на митинге, когда не очень уж и важно, за что, против чего, просто хорошо, уютно принадлежать чьему-то фанатству ли, идее ли, армии ли любителей пива…
ВЫХОДЫВ глубоком общении близких по духу одиноких видел смысл спасения и возможность лучшей жизни философ послевоенной Германии Ясперс. Может быть, похожее мечтание о подымающемся от самой земли живом духе общности диктует Солженицыну идею земства?
Ищет потерянный человек, как превратить свое одиночество в «энергетику», поворачивающую все и всех к свету и благу. И ведь находит! Сердечное интеллектуальное товарищество ошибочно относят к чудачествам 60-х. Оно живо, живет в разных формах. Искания наших думающих всегда отличались крайностями, размахом. И одиночество наше крайнее, на нем блики чуть ли не космические, не апокалиптические. Ищем общности, товарищества тоже в космических далях.
Ох, как хотел побыть и поразговаривать еще с нашими молодыми интеллектуалами питомец Гарварда: «Я нигде такое не разговаривал! Целая ночь! Хочу еще с вами!» Да ведь и пророк одиночества Бродский знал магнитную тягу нашенской дружбы. Эта дружба горбилась над его гробом. Энергия одиночества нашего и энергия выброса из него не подсчитана. А может быть, не будем сожалеть, что не ведаем комфортного прохладного одиночества западной жизни? Может быть, останемся при своем неустройстве, внешнем и внутреннем, при тех же глубинных импульсах — жажде принадлежать чему-то большему, чем сами? Может быть, на большой нашей тяге к общности, соединению, разогреемся до какого-то замечательного синтеза?
Философ сказал: «Всякая подлинная жизнь есть встреча» — длящаяся встреча, единение. Философ этот, Бубер, принимал за единицу человеческую не одного, а разом «я» и «ты», то есть абсолютное антиодиночество. Вероятно, оно вдвоем с одиночеством и составляет жизнь.
Странно в тумане блуждать.
Уединен в нем каждый пенек.
Кустам друг друга не увидать.
Каждый совсем одинок.
Полон друзей казался мне мир,
Пока наполнял его свет.
Но вот туман все затопил —
И никого нет.
Проходит истина мимо
Того, кто во мглу не глядит.
Она тихо, неотвратимо
Тебя от всех отделит.
Странно в тумане блуждать.
Отделенность — жизни итог.
Никому никого не узнать.
Каждый совсем одинок.
Герман ГессеБрюс Стерлинг, Джон Кэссел ПУЛЯ, НАЧИНЕННАЯ ГУМАНИЗМОМ
Сниффи привиделась хрустальная вазочка с шариками восхитительного, чуть подтаявшего, бананового мороженого, посыпанного молотым арахисом. Но чудесный сон был грубо нарушен. Над самой крышей истошно ревел турбинами громадный вертолет. Толком еще не проснувшись, Сниффи скатился с кровати на пол, заполз под ржавую панцирную сетку и замер среди пыли и мусора. За ним охотятся! В груди гулко стучало сердце. Немного погодя, Сниффи почти овладел собой. Ведь он ребенок, так? А кому нужен ребенок?
Свист и рокот вертолета мало-помалу затихли вдали. Сниффи вылез из-под кровати и, чуть-чуть раздвинув светомаскировку, осторожно выглянул в окно. В безоблачно-голубом утреннем небе не было ни пятнышка.
Сниффи почувствовал голод. Конечно, мороженое давно стало легендой, но есть все равно что-то нужно. Сниффи натянул разбитые кроссовки, вылинявшие джинсы и рваную футболку. В брошенном двухквартирном доме на Бруксе он поселился после того как покровительствующие ему бандиты из Торговой Палаты недели две назад захватили эту и прилегающие к ней улицы. Сниффи выволок из-под задней лестницы порядком тронутый ржавчиной велосипед, водрузил поперек руля бейсбольную биту с автографом некогда знаменитого, а теперь позабытого игрока, вскочил в седло и направился к университетскому городку.
Пригород Западного Роли все более превращался в дремучий лес. Многие годы деревья здесь не вырубали, и теперь высокие сосны подпирали небо своими вершинами, а под ними, жадно ловя редкие лучи света, жались дубы и клены. Над самыми узкими улицами мощные ветви, переплетаясь, образовывали толстый зеленый полог — весьма удобное прикрытие от вертолетов.
Перекресток Брукса и Уэйда перегораживали три сгоревших грузовичка с наваленными в кузова дырявыми мешками с песком. Бока давно превратившихся в металлолом машин покрывали полные злобы и болезненного хвастовства надписи, вкривь и вкось начертанные боевиками из местных отрядов самообороны. За грузовиками затаились два бандита, пристально вглядывающихся в верхушки деревьев, хотя вертолета слышно не было.
Сниффи остановился, прислонил велосипед к покосившемуся пожарному гидранту и дальше последовал пешком.
Оказалось, что обоих бандитов он знает. Широкоплечего звали Трампом. На нем были грязные, латаные-перелатанные джинсы и рубашка, на голове — алая бейсболка с изображением угрюмого волка, с поясного ремня свисала черная лыжная шапка. Глядя на молодое лицо Трампа, Сниффи попробовал догадаться, сколько тому на самом деле лет. Сорок? Пятьдесят? Шестьдесят пять? Представить, что этот головорез с жидкой бороденкой гораздо старше, чем выглядит, было невозможно.
На краю изрешеченного кузова «тойоты» лежали ветошь, длинный латунный шомпол и банка вонючего растворителя, с помощью которых напарник Трампа чистил штурмовую винтовку. На спине его форменного камуфляжного жилета красовалась кличка «Гетти», вышитая либо его девчонкой, либо матерью, либо даже бабушкой. Запихав кусок ветоши в ствол винтовки, Гетти сказал:
— Пригибайся пониже, малыш, а то не ровен час пулю схлопочешь!
— Что-то случилось? — с наивным видом поинтересовался Сниффи.
— С самого утра тут кружит неизвестно чей вертолет, — ответил Трамп.
— Может, это вертолет Национальной Гвардии? — предположил Сниффи.
— Вряд ли. Скорее, европейцев. На нем я заметил, вроде бы, швейцарский флаг. Белый крест на красном поле. Город осматривают, заразы, — мрачно изрек Гетти.
Пока они разговаривали, вертолет вернулся и, свистя лопастями всего в сотне ярдов над верхушками деревьев, пролетел прямо над ними. Сниффи инстинктивно бросился на покрытый трещинами асфальт, но, приподняв голову и прищурившись, разглядел, что вертолет грузовой, а не военный. Меж тем люк вертолета распахнулся, и в небе закружилось желтое облачко. Поток воздуха от винта, ударив по облачку, разметал его на отдельные листки, и они устремились вниз, навстречу деревьям и улицам. Вертолет, сделав круг, выбросил еще партию листков и скрылся за домами.
Над перекрестком порхало несколько листков. Сниффи поймал один прямо в воздухе и увидел отпечатанный на дешевой газетной бумаге портрет лысого мужчины в очках с толстыми стеклами. Подпись под портретом гласила:
РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ!
Сидни Джи Хаверкемп — естественный возраст 42 года, волосы светлые, рост 162 сантиметра, вес 84 килограмма. В недалеком прошлом Хаверкемп был доктором биохимии и действительным членом общества по исследованию человеческих возможностей.
Служба Здравоохранения Европейского Сообщества гарантирует вознаграждение в пятьдесят ампул омолаживателя любому, кто доставит доктора Хаверкемпа живым и невредимым.
РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ! РАЗЫСКИВАЕТСЯ!
— Черт возьми, — пробормотал Гетти. — Европейцы, и те разыскивают Хаверкемпа.
— Целых пятьдесят ампул! — Трамп мечтательно закатил глаза. — Года два-три жизни, не меньше.
— Подумаешь, пятьдесят ампул. — Гетти презрительно сплюнул. — Умник, что изловит Хаверкемпа, загребет столько омолаживателя, сколько захочет.
— Всякому известно, что Хаверкемп мертв, — твердо заявил Сниффи. — Мертв давным-давно.
— Ты что-то путаешь, парень, — серьезно возразил Гетти. — Хаверкемп живет в Коста-Рике. Говорят, он заправляет несметными отрядами накачанных дурманом парней, и в его власти — вся страна.
— А я слышал, что его держат люди из Продовольственной Программы в старой тюрьме где-то на Западе, — поделился Трамп.
Гетти, еще раз изучив листок, сказал:
— Чертовы европейцы! Напишут же! Сто шестьдесят два сантиметра! Что за сантиметры такие?