— А где Ласкин? — спросил Рокотов, недоверчиво оглядывая молодого доктора с ног до головы.
— Надо позвонить, — сказал Дорохов. — Я скоро…
Заведующий отделением Ласкин тоже не сразу понял.
— Какая ещё собака? Ты что — напился там?
Дорохов терпеливо объяснил ситуацию. В телефонной трубке возникла долгая пауза.
— Оперируй, где хочешь, — сказал потом Ласкин. — Только не в приёмном отделении. И уж конечно не в операционной. Скажут потом: хирурги собак режут, совсем с ума сошли.
— Где же?
— Ну… в подвале. Или в гараже. Теперь уже не до асептики. Помочь бы псу хоть чем–нибудь. Между прочим, ты–то сам давно собак оперировал?
— Последний раз — в Подольске…
Года два назад Дорохов попал на военные сборы в окружной госпиталь. Занимались военно–полевой хирургией. Однажды была тема «Пулевое ранение». Преподаватель ВПХ майор Жилин привязал старого плешивого кобеля к доске, брюхом кверху, и выгнал курсантов на улицу. Было морозно и ветрено. Курсанты, кутаясь в шинели, курили у входа в лабораторию и тихо переговаривались о чём–то, украдкой прислушиваясь при этом к шуму за дверью. Раздался выстрел. Потом Жилин позвал курсантов назад, мрачно ткнул пальцем в распластанного на доске пса и сказал: «Вот, работайте. У больного пулевое ранение…» Вызвались оперировать самые опытные. Долго изучали раневой канал, потом зашили рану печени. А когда все ушли, Дорохов сделал резекцию кишечника с анастомозом «бок в бок» — уже на мёртвой собаке…
Полез хирург в милицейский «уазик». Кое–как наладили свет (Витёк включил переноску). Пришёл анестезиолог, сделал обезболивающий укол. Дорохов осмотрел собаку: повреждены печень и лёгкое, разорвана диафрагма, в брюхе кровь, кишечник вывалился наружу…
— Нет, ребята, — сказал хирург. — Ему не жить уже. Даже если прооперирую — нечем восполнить кровопотерю. Да и ухаживать за ним потом нужно будет, прямо скажу, по–буржуйски. Собака агонирует… а у нас не ветлечебница. Только измучаем пса. Лучше пристрелите его.
Было видно, что ему самому неприятно говорить это.
— Нужно дать наркоз, а как это сделать? Ему и так больно, без обезболивания не выдержит…
— Делай же что–нибудь! — крикнул Чекасин. — Он должен жить! Я кровь сдам… Что хочешь для тебя сделаю. Только помоги! Я прошу! прошу!
Его товарищи мрачно курили, глядя себе под ноги. Дратхаар дышал шумно, со свистом.
— Как же так? — бормотал Чекасин. — Ведь это же добрый, преданный пёс. Он так любит меня… и я, я тоже люблю его. У меня нет друга лучше, чем он. Что же мне делать теперь? Шесть лет он со мной. Ни дня порознь. Щенком его помню. Ткнётся, бывало, своей небритой рожицей — щекотно, смешно… Как же теперь, а?
Наконец Рокотов не выдержал.
— Лейтенант Чекасин! — строго прикрикнул он. — Прекратить истерику! Стыдно… Жалко, конечно, пса, но… Мы и так злоупотребляем терпением медиков.
— Э-э… — махнул рукой Чекасин и отвернулся.
Рокотов отступил в темноту и стал тихо советоваться с друзьями. Чекасин снял кепку и, крепко сжав её в руке, стоял понуро возле «уазика», мерно покачивая головой в такт каким–то своим мыслям. Дорохов раздражённо покусывал спичку и морщился, как от боли. Потом Рокотов подошёл к Чекасину и сказал:
— Всё, Игорь. Ты подожди здесь, а мы быстро…
И легонько подтолкнул Чекасина к умирающей собаке. Пёс смотрел на хозяина чистым спокойным взглядом, и не было в этом взгляде ни укора, ни боли — только удивление, безграничное удивление нашкодившего ребёнка, который не может понять, почему взрослые так волнуются.
— Прощай, Эдгар, — глухо произнёс Чекасин, — прощай, дружище. Прости, мы сделали всё, что могли…
В окнах райбольницы горел жёлтый свет. Оттуда выглядывали медсёстры и больные. Дорохов зябко ёжился от холода. Потом он выплюнул спичку и ушел в приёмный покой. За ним поспешил продрогший ветфельдшер. Рокотов и двое его товарищей влезли в автомобиль и захлопнули дверцы, оставив Чекасина одного. «Уазик» заворчал движком, равнодушно чихнул и медленно направился к ближайшим лесопосадкам…