Платить надо за все.
— Я расплачусь. И еще один вопрос. Ты говоришь, что можешь видеть мир их глазами.
В пустом черепе не было глаз, но он кивнул.
— Тогда скажи мне, когда он заснет.
Оно не ответило. Оно растаяло во мраке, и я почувствовал, что остался один.
Время текло медленно. Я пошел на звук падающих капель, отыскал в камнях углубление, полное воды, и напился. Потом намочил остатки овса и жевал их, пока они не растаяли у меня во рту. Я засыпал, просыпался и засыпал снова, и мне снилась моя жена Мораг — она ждала меня летом и осенью, зимой и весной, ждала, как мы оба ждали нашу дочь, ждала вечно.
Что-то, похожее на палец, тронуло мою руку, — оно было не твердым и костяным, а мягким, человеческим, но слишком холодным. Он спит.
Я вышел из пещеры в густую предрассветную синеву. Он спал на пороге, растянувшись поперек тропы, словно кошка, чтобы очнуться от малейшего прикосновения. Я держал перед собой свое оружие — костяная ручка и острое, как спица, лезвие из почерневшего серебра, и я нагнулся и взял то, что мне было нужно, не разбудив его.
Потом я шагнул ближе, и его рука схватила меня за лодыжку, а глаза открылись.
— Где золото? — спросил Калум Макиннес.
— У меня его нет.
На горе дул студеный ветер. Когда Калум Макиннес схватил меня, я вывернулся и отскочил назад, подальше от него. Не вставая с земли, он оперся на локоть. Потом спросил:
— Где мой кинжал?
— Я забрал его, — сказал я. — Пока ты спал.
Он сонно посмотрел на меня.
— Зачем? Если бы я хотел тебя убить, то сделал бы это по дороге сюда. Я мог убить тебя добрую дюжину раз.
— Но ведь тогда у меня не было золота, верно?
Он промолчал.
— Если ты думал, что заставишь меня вынести золото из пещеры вместо себя и таким образом спасешь свою жалкую душу, то ты глупец.
Он больше не выглядел сонным.
— Значит, глупец?
Он был готов к драке. Тех, кто готов к драке, полезно бывает разозлить.
— Пожалуй, нет, — сказал я. — Все дураки, которых мне доводилось встречать, счастливы в своей глупости, даже если у них седина в волосах. Но ты слишком умен для того, чтобы быть глупцом. Ты ищешь только горя. И носишь горе с собой, и заражаешь им все, к чему прикоснешься.
Тогда он встал, держа камень, как топор, и бросился на меня. Но я мал, и он не мог ударить меня так, как ударил бы человека одного с ним роста. Чтобы нанести удар, он нагнулся — и это была его ошибка.
Я крепко сжимал костяной черенок и кольнул великана своим шилом снизу вверх, быстро и точно, как змея. Я знал, куда бью, и знал, что после этого будет.
Он уронил камень и схватился за правое плечо.
— Моя рука, — сказал он. — Я ее не чувствую.
И он стал ругаться, оскверняя воздух проклятиями и угрозами. Рассветные лучи на вершине горы окрасили все вокруг в чудесный голубой цвет. Даже кровь, которая проступила на его одежде, казалась фиолетовой. Он отступил назад, загородив собой вход в пещеру. Я чувствовал себя беззащитным — солнце светило мне в спину.
— Почему ты без золота? — спросил он. Его рука бессильно висела вдоль тела.
— Там нет золота для таких, как я.
Он снова бросился вперед и ударил меня ногой, выбив из моей руки шило. Я обхватил его ногу и прижался к ней как можно теснее, и мы вместе покатились с горы вниз.
Его лицо было надо мной. И я увидел на нем торжество, а потом я увидел небо, и вдруг надо мной очутилось дно долины. И я полетел вверх ему навстречу, а потом оно очутилось внизу, и я падал туда, навстречу гибели.
Удар, скачок, снова и снова, — мы кубарем катились по склону, и мир превратился в головокружительный калейдоскоп из скал, боли и неба, и я знал, что погиб, и все же не отпускал ногу Калума Макиннеса.
Я увидел золотого орла в полете, но надо мной или под — этого я уже не мог сказать. Он был там, в утреннем небе, в вихре осколков времени и чувства, в озере боли. Я не боялся, потому что время и пространство исчезли, и бояться было не в чем — для этого не осталось места ни в сознании, ни в душе. Я падал в пучину неба, упорно сжимая ногу человека, который хотел меня убить; мы налетали на скалы, нас било и швыряло. И вдруг…
…мы остановились. Это произошло так внезапно, что ошеломило меня, и я чуть не выпустил Калума Макиннеса и не улетел дальше, прямиком к смерти. Когда-то — наверное, уже давным-давно — гора здесь осыпалась, шкура с нее слезла, обнажив голую каменную поверхность, чистую и гладкую, как зеркало. Но это было внизу. А мы очутились на небольшом карнизе, и — о чудо! — здесь, намного выше той полосы, где имеют право расти деревья, торчало маленькое кривое деревце, не больше куста, хотя и очень старое. Это боярышник запустил цепкие корни в бок скалы, и именно он поймал нас своими серыми руками.
Я разжал объятия и сполз с ноги Калума Макиннеса на каменную крошку, Я стоял на узком карнизе и смотрел на обрыв. Вниз отсюда дороги не было. Никакой.
Я поглядел вверх. Пожалуй, это возможно, подумал я, — выбраться отсюда, мало-помалу вскарабкаться по склону, если удача будет на моей стороне. Если не пойдет дождь. Если ветер не слишком освирепеет. А какой у меня еще выбор? Разве что смерть. И тут я услышал голос:
— Эй! Ты оставишь меня умирать, карлик?
Я ничего не сказал. Мне нечего было сказать. Его глаза были открыты.
— Ты уколол меня, и моя правая рука отнялась, — продолжал он. — А еще я, по-моему, сломал ногу, когда мы падали. Я не смогу подняться с тобой.
— Может, у меня получится, а может, и нет, — ответил я.
— Ты залезешь. Я видел, как ты лазаешь. Там, у водопада, где ты меня спас. Ты вскарабкался на гору, как белка на дерево.
Я не разделял его уверенности в моих силах.
— Поклянись мне всем, что для тебя свято, — продолжал он. — Поклянись своим королем, который ждет за морем с тех пор, как мы прогнали с этой земли его подданных. Поклянись всем, что цените вы, странные существа, — тенями, и орлиными перьями, и молчанием. Поклянись, что вернешься за мной.
— Ты знаешь, кто я такой? — спросил я.
— Я знаю только, что хочу жить, — ответил он. — Больше ничего.
Я подумал.
— Клянусь всем, что ты назвал, — сказал я ему. — Тенями, и орлиными перьями, и молчанием. Клянусь зелеными холмами и стоячими камнями. Я вернусь.
— А я бы убил тебя, — сказал человек в кусте боярышника. Сказал весело, словно это была самая смешная шутка на свете. — Я собирался убить тебя и взять себе золото.
— Знаю.
Его волосы обрамляли лицо волчье-серым ореолом. На щеке, содранной о камни, алела кровь.
— Приходи обратно с веревками, — сказал он. — Моя лежит там, около пещеры. Но ее одной тебе не хватит.
— Хорошо. Я приду с веревками.
Я посмотрел вверх, на скалу над нами, изучил ее взглядом как можно внимательнее. Иногда от остроты зрения скалолаза зависит его жизнь. Я наметил путь, по которому следует двигаться, нарисовал в уме весь свой маршрут на склоне горы. Мне показалось, что я различаю тот уступ перед пещерой, откуда мы упали. Туда я и направлюсь, решил я. Так будет лучше всего.
Я подул на руки, чтобы высушить пот перед восхождением.
— Я вернусь за тобой, — сказал я. — С веревками. Я дал клятву.
— Когда? — спросил он и закрыл глаза.
— Через год, — ответил я. — Я вернусь сюда через год.
И я полез. Его крики преследовали меня, смешиваясь с криками гигантских крылатых хищников, когда я, распластанный по скале, взбирался на нее все выше и выше; они преследовали меня, когда я покидал Туманный остров, не унося с собой ничего взамен потраченных на путешествие времени и сил, и я буду слышать эти вопли краем сознания, в моменты перед приходом сна и перед пробуждением, до тех пор, пока не умру.
Дождь не пошел, а ветер трепал и дергал меня, но не сбросил вниз. Я одолел подъем и добрался доверху целым и невредимым.
Когда я вылез на уступ, вход в пещеру казался лишь черной тенью на полуденном солнце. Я отвернулся от него, повернулся спиной к горе и к теням, которые уже сгущались в трещинах и ложбинах и глубоко внутри моего черепа, и начал свой медленный путь с Туманного острова. Передо мной были сотня дорог и тысяча тропинок, и все они вели домой, в родные холмы, где ждала меня моя верная жена.
