Захотелось Чесноковой поднести к глазам бинокль, чтобы получше рассмотреть небесное кино, потому что экран вдруг замельтешил, пошел полосами, а затем и вовсе исчез. Проснувшись, она увидела на тумбочке темно-синий пластмассовый цилиндр и вспомнила, что сегодня исполнилось ей двадцать семь. Осторожно потрогала цилиндр, повертела в руках, наконец сообразила — подзорная труба. Коротко хохотнула оттого, что будто кто продолжил ее сон, и глянула в трубу на тяжелую бронзовую люстру под потолком. Заходила, заплясала труба в ее руках, и Чеснокова поспешно отложила ее, не совсем понимая, смех душит ее или слезы — так переплелись в ней признательность к девчатам и печаль-обида на свое затяжное девичество, при котором уже дарят не предметы домашнего уюта, а такие вот нелепые для молодой женщины вещи, как эта подзорная труба, более подходящая юному астроному из дома пионеров.
От такой несправедливости судьбы родился в Чесноковой протест, и она долго не прикасалась к трубе. Уже и на нижнем, и на верхнем этажах все пересмотрели в нее и на луну, и на звезды, а она отмахивалась от подарка, чем вызвала в конце концов недоумение и обиду подруг. Все знали, что она увлекается астрономией, и в курортной библиотеке, где работает методистом, часто организует выступления отдыхающих в санаториях астрофизиков, отловом которых занимается упорно и вдохновенно. Так что подарок попал по назначению, смешно, если бы достался кому другому.
Два месяца прошло, когда наконец Чеснокова вытащила трубу из шифоньера, куда запихнула подальше от глаз, и полезла на чердак. То ли случилась с ней какая душевная перемена, то ли в природе что-то произошло и слегка коснулось ее, но теперь чуть ли ни каждый день с наступлением сумерек Чеснокова, прихватив трубу, взбиралась наверх по гулкой железной лестнице, прилепленной к внешней стенке дома, и долго сидела там в одиночестве, среди мышиных шорохов и голубиной воркотни.
Поначалу, опершись о подоконник пыльного оконца, она делала вид, что ее не интересуют ни луна, ни звезды, и назло себе и еще неизвестно кому направляла трубу не вверх к небу, а на светящийся множеством окон фасад девятиэтажки напротив, где в прошлом году ей обещали, но так и не дали квартиру. Потому что к тому времени ее коллега, библиограф Верочка Меркулова, вышла замуж, и молодоженам нужно было где-то жить, а мичман Еремин, с которым у Чесноковой был трехлетний бесплодный роман, ушел к своей бывшей жене.
Чеснокова понимала, что занимается нехорошим делом, заглядывая в чужие окна, но, как бы приобщаясь к чьей-то незнакомой жизни, не так тяжело переносила собственные неурядицы. На двадцать восьмом году — скажем прямо, поздновато, — она вдруг сделала открытие, что можно жить в квартире со всеми удобствами, иметь мужа и ребенка и в то же время быть одинокой. Эту житейскую тайну ей поведало окно с желтыми портьерами на втором этаже. Портьеры почему-то никогда не закрывались, лишь слегка обрамляли балконную дверь и окно, и в подзорную трубу было отчетливо видно, как по комнате из угла в угол слонялась молодая женщина с копной темных волос, перехваченных на затылке лентой. В соседней комнате, где спал ребенок, горел зеленый ночник, а на кухне, склонившись над столом, вечно что-то писал муж, бородатый и толстый. Порою женщина подходила к окну и с отрешенной печалью смотрела, казалось, прямо на Чеснокову. Тогда она невольно опускала трубу или переводила ее на другое, всегда веселое окно третьего этажа с голубоватым бра на стене. Там жил молодой человек с дрессированными хомяками. Труба отлично приближала его лукавое круглое лицо. Было хорошо видно, как по мановению палочки, а точнее чертежной линейки, хомяки цепочкой влезали по ноге молодого человека на грудь, затем перемещались на правую руку, с нее по спине живой лентой огибали левую, складывались венчиком на голове и быстро сбегали на пол. За этим спектаклем внимательно следил яркий, красно-зеленый какаду в подвешенной к потолку клетке, которую дрессировщик время от времени раскачивал, и попугаю, вероятно, это нравилось — он вытягивал шейку и нежно щелкал клювом. Было еще несколько окон, открытых для чужого глаза, но многие, даже на верхних этажах, плотно задергивались шторами, в других же ничего не происходило по той причине, что там до позднего часа сидели у телевизоров.
Но прошел день, и Чеснокова вместо того чтобы подглядывать чужую жизнь направила подзорную трубу в небо. В ту ночь было лунное затмение. Тень от Земли медленно наплывала на поверхность ее спутницы, и Луна выглядела объемным шаром с четким рисунком кратеров. Когда тень уже наполовину закрыла ее, Чесноковой почудилось, что дом вздрогнул и поплыл, полетел в звездную высь, и закружилось все вокруг, понеслось в космическом вихре. В ту минуту на краткий миг ощутила себя Чеснокова звездным капитаном, стоящем не на пыльном чердаке, а на капитанском мостике корабля, мчащегося в звездном океане вселенной. Сжалось ее сердце при мысли, что и девятиэтажка, и девичье общежитие, все это — слабый, хрупкий огонек, погасить который ничего не стоит той же Луне, вздумай она свернуть с орбиты. И когда еще возникнет в огромном множестве светил такое вот неповторимое, как рыжая Клавка, баба Верониха или молодая мать в окне?
Захотелось Чесноковой вытащить из подземелья Верониху, привести сюда, под звездное небо, — небось за свои семьдесят лет и не видела ничего подобного. Сбежала она вниз, спустилась по ступенькам в подвал и стала вызывать Верониху наверх. Но та не узнала ее, испугалась — поздно ведь! и дверь не отперла. Слабым голосом спросила, в чем дело, а когда разобралась, что зовут ее смотреть звезды и Луну, трижды сплюнула.
Тогда побежала Чеснокова за Клавкой Шапкиной. Вышла та на порог босая, с дерзко пылающими волосами, ничего не сказала, лишь усмехнулась, и Чеснокова поняла, что Клавке не до Луны, что она сейчас по уши в грешных земных делах.
Побрела Чеснокова на свой чердак в одиночестве, размышляя о несовершенстве людской породы и о том, что у каждого в этом мире, вероятно, своя путеводная звезда.
А утром следующего дня нашла в почтовом ящике письмо, написанное корявым полудетским почерком с грамматическими ошибками. В письме было пожелание представителей иных миров настраиваться каждому землянину хоть одну минуту в сутки на гармонию с космосом.
В авторстве письма девчата сразу же заподозрили Генку Южакова, окрестившего дом Фантариумом. Однако Нина Чеснокова так размечталась, что как-то, слезая с чердака, чуть не упала в обморок, приняв впотьмах за инопланетное существо хромого парня в широкополой пляжной шляпе. Лишь минутой позже выяснилось, что это новый Клавкин ухажер.
Грешница Клавка
Игоря-монтажника, на которого налетела Чеснокова, Клавка Шапкина воспринимала вполне реально, но не без доли фантазии, хотя внешне он совсем не располагал к иллюзиям. На строительстве жилого дома в Барнауле, где работал Игорь, ему на правую ногу свалилась балка, и теперь он заметно прихрамывал. Невысокий, тщедушный, он и вовсе был непригляден со своей хромотой, но Клавке почему-то сразу понравился, втайне она была даже довольна, что судьба вроде бы как обделила его и она, Клавка Шапкина, может сделать этого человека счастливым. Уж очень ей опостылели летучие летние романы, в которых она оказывалась нужной лишь на фоне морского пейзажа, фикусов и олеандров. Сердце Клавкино было таким же отчаянным, как ее шевелюра, на огонек его летели многие, но не сгорали в нем, даже крылышек не подпаливали, зато Клавка часто обжигалась собственным пламенем. И ведь каждый раз надеялась, что жизнь ее обретет устойчивость, перестанет швырять лодчонкой от одного причала к другому, но вновь и вновь попадала впросак.
Работала Клавка массажистом в санатории «Ласточка», через ее руки проходили многие, однако на своем рабочем месте она вела себя строго, по-деловому, лишь вечерами на танцах позволяла себе расслабиться.
Не сразу выдала она свое расположение к Игорю, старательно массируя его высохшую больную ногу, которую хотелось ей почему-то как малое дитя укутать и прижать к груди.
Пристально глядя в ее рыжее лицо, Игорь улыбчато щурил блескуче-синие глаза, и, сталкиваясь с этим взглядом, Клавка недовольно хмурилась, а свое смущение выдавала чересчур энергичными пришлепываниями, щипками и поглаживаниями.
— Ты, наверное, жаркая, — беззастенчиво сказал Игорь на одном из массажей. Клавка вспыхнула и обрушила на его худущую ногу такой шквал хлопков, что он заохал, однако понял это как возможность изведать Клавкиного огня и вечером явился к ней. Потому-то Чесноковой и пришлось до конца лета околачиваться на чердаке с подзорной трубой. Когда же у Игоря закончился срок санаторной путевки, он попросился у Клавки пожить в Фантариуме до холодов — мол, южный климат и ежедневный Клавкин массаж полезны ему. И в Шапкиной загорелась надежда на то, что навсегда прибьется к ней Игорь, поженятся они по-законному, и будет у них мальчишка, рыжий и быстроногий, как она, с синими Игоревыми глазами. Выберется наконец-то она из холостяцкого Фантариума, и заживут они нормальной семьей. Устроился Игорь на Клавкино полное обеспечение, и это не нравилось Чесноковой. Однако, видя сияющее каждой веснушкой лицо подруги, она сдерживала недовольство, помалкивала и даже помогала Клавке деньгами — несмотря на худосочность, ел монтажник за троих. Целыми днями он валялся на пляже, прихватив какую-нибудь книжку из библиотеки Чесноковой, что ей тоже не нравилось, потому что книги на пляже обтрепывались и пачкались и еще потому, что единственным чтением Игоря были переводные романы о любви. И уж совсем отталкивало то, что он ни разу не полюбопытствовал, как выглядят из подзорной трубы Луна и звезды. Зато, когда вдруг приспичивало уединиться с Клавкой, нахально кивал Чесноковой на трубу — мол, бери ее и сматывайся. В такие минуты Чесноковой хотелось трахнуть его по голове этой трубой, но, сдерживая себя, хватала ее, забиралась на чердак и лишь там, прикоснувшись вооруженным глазом к небу, успокаивалась. Нечто высокое, бесконечное вливалось в нее тайной надеждой, и на душе становилось спокойно и мудро.