– Геройский ты парень, Балуй, – сказала, поднимаясь, Прелеста – ей было лет тридцать, – пострадал, значит, за правое дело?
– Ага, – не моргнув глазом ответил Есеня.
– Снимай рубаху, промою, а то все простыни нам перепачкаешь. Чего, и мамка не пожалела?
– Да некогда было домой заходить, – он стащил рубаху через голову.
– Ой, а что это у тебя? – Голуба ткнула пальцем в медальон, который Есеня повесил себе на шею.
– Это мне девушка одна подарила. На память.
– Богатые у тебя девушки. Работа-то тонкая, – она взяла медальон в руки и нагнулась, разглядывая его в полутьме. Есеня не удержался, и схватил ее за крепкую грудь, которая так отлично просматривалась в широком вырезе рубашки. Голуба выпустила медальон, взвизгнула и расхохоталась.
– Спиной повернись! – велела Прелеста, – успеешь еще наиграться!
– Ой, девчонки, я никогда наиграться не успею! – вздохнул Есеня, покорно отворачиваясь.
Прелеста взлохматила ему вихры и рассмеялась – звонко, словно колокольчик.
– Маленький, бедненький… – Ивица села перед ним, прижала его лицо к своей груди и поцеловала в макушку, – больно было?
– Ерунда, – фыркнул Есеня и вдохнул ее запах – пирогов и свежего белья.
Девушки собрались вокруг него впятером, и жалели его так трогательно и искренне – нерастраченная нежность всегда проливалась на мальчишек в избытке. Не столько по мужьям они скучали, сколько по не родившимся сыновьям.
– Тише, Прелеста, – шипели они на подругу, – корочку сорвешь.
– Балуюшка, тебе не больно?
– Живого места нет… надо ж так ребенка…
– Девки! Кончайте выть! Я кое-что придумал! – Есеня вскинул голову и попытался повернуться, но Ивица прижала его шею покрепче.
– Не дергайся. Что ты придумал?
– Как мы вас на троих делить будем, а? Я вот всех люблю, не знаю как Звяга.
– Я тоже, – поддакнул Сухан, Звяги же слышно не было, зато в противоположном углу кто-то возился и шумно дышал.
– Давайте глаза мне завяжем, и я вас наощупь буду узнавать. Кого первой узнаю – ту и возьму. И Сухан тоже, Звяга-то, поди, занят уже.
– Выдумщик ты, Балуй. Смотри, довыдумываешься, заберут тебя в тюрьму, – вздохнула Прелеста.
– За что это?
– А им не надо искать за что, они повод-то найдут придраться. Брат мой старший тоже умницей был, и пел так красиво. И забрали-то за безделицу – серебряника недоплатил, когда налоги собирали. А как выпустили, так он и не пел больше. И вообще стал… не такой.
«Вот твари, – подумал Есеня, – в ущербного парня превратили…»
– А слышали вы про медальон? – спросила Голуба, – Говорят, у благородных есть какой-то медальон. Хранится он в спальне самого Градислава. Кто тот медальон откроет, на всю жизнь счастливым станет. Поэтому благородные такие счастливые, а мы – нет.
– Ты, наверное, его в спальне Градислава видела, – рассмеялась Прелеста.
– Нет. Мне рассказала служанка благородного Мудрослова, когда я ездила ее хозяйке платье примерять. Ждала долго, чай пила. Вот она мне и рассказала, она много про благородных может рассказать, она же там все время живет.
– Ну вас с вашими благородными, – Есеня снова попытался вырваться, – давайте играть. Схватили, мучают, жить не дают!
– Терпи, немножко уж осталось, – Прелеста легко ткнула его кулачком в затылок, – тебе все бы играть. Совсем еще мальчик…
– Щас я тебе покажу, какой я мальчик, – Есеня изловчился и хотел ее схватить, но у него ничего не получилось.
На рассвете белошвейкам еле-еле удалось его поднять и выпроводить вон – Есеня, как всегда, не рассчитал сил. Звяга и Сухан давно разбежались по домам, и больше всего Есене хотелось спать. Внутри было пусто, колени дрожали от усталости, лицо горело, как и натертые простынями кровоточащие ссадины – он все равно перепачкал белошвейкам белье, несмотря на старания Прелесты.