Ехал Иван, ехал, все кости по кочкам и буеракам растряс, прежде чем до столицы-града добрался. Однако добрался. Пыль из одежды выбил, вихры пригладил, лицо рукавом обтёр, сел на облучок, гикнул кличем молодецким и полетел быстрым соколом. Недалеко так полетел, до ближайшей городской заставы. На заставе мытарь, за мытарем — стражники. Дальше заставы не проедешь, покамест воротного сбора не заплатишь. Ладно. Заплатил Иван мытарю воротный сбор, копейку серебром, едва коней вожжами стеганул, опять незадача. Стражники не пускают, копья скрестили, ухмыляются, Ивану каверзно подмигивают. Иван не дурак, смекнул — служивые мзду требуют. - Сколько? - спрашивает Иван у стражников. - Копейка, - отвечают стражники - кажному. Делать нечего, отдал Иван стражникам по серебряной копейке, а про себя рассудил: «Дороговато мне град-столица обходится». Ан не знал, что и подороже станется.
Едва вкатился Иван в столицу и снова здорово. Иногороднему транспорту ездить по городу запрещено. Указ городского головы. Какой иногородний на своём экипаже повозке двуколке в столице окажется, обязан будет этот возок тарантас кибитку таратайку немедля на платной стоянке оставить и впредь по граду столичному передвигаться строго пешим или на городском извозчике. А ежели который сему указу не подчинится, то надлежит такого из града взашей гнать, попреж того взыскав в пользу государевой казны штраф в пять рублёв деньгами. Который же денег не имеет, отчего штраф заплатить не может, тот ввергнут бысть в холодную на десять дён аресту, где штраф, на него наложенный, за ентот срок отработать должон.
Вздохнул Иван, тряхнул чубом и завернул на стоянку. Культурно вокруг сделано, ничего не скажешь. Навесы, коновязи, столбы резные. К лошадям специальный человечек приставлен, овсом лошадей кормит, водой поит и навоз на ними убирает. У шлагбаума охранник дежурит. Расценки следующие: час парковки стоит полкопейки серебром. Хочешь по столице прогуляться — плати, не желаешь — скатертью дорожка. - Начал раз платить, не остановишься, - подумал Иван, доставая из-за пазухи кошель. - Ещё толком ничего не увидел, а уже поиздержался. Домой, что ли вернуться? А об чём рассказывать? О воротах городских, да о стоянках? Соврать разве? И здесь незадача, сызмальства врать не приучен. Куда ни кинь, везде клин. Э-эх! Пропадай моя телега! Отсчитал Иван охраннику таксу за цельный день, до девяти часов вечеру, ссыпал серебро тому в ладонь подставленную, получил квиток, оплату подтверждающий. Сунул квиток в кошель, кошель за пазуху и чесанул без задержки на прошпект. Там извозчика-лихача изловил. Расселся в пролётке барином. - Вези, - говорит, - меня на базар. - Пятак серебряный, - отвечает лихач. - Двугривенный сверху за скорость, - расщедрился Иван. - Держись, вась-сиясь, - обрадовался лихач. - Пр-р-р-о-о-о-качу!
Ходит Иван по базару, туда-сюда поглядывает, диковинам всяческим удивляется. А навстречу ему купец удалой идёт. Купец молодой, весь из себя видный, картуз на затылок сбит. Картуз дорогой: тулья из покупного сукна сделана, околыш бархатный, козырёк форменный, лаковый, до того отполирован, что вместо зеркала сгодится. Торгует купец шалями персидскими, платамИ цветастыми, бусами жемчужными, цепками золотыми, браслетами яхонтовыми изумрудными янтарными. А еще промышлял тот купец оружием холодным и огнепальным: мечами копьями харалужными, бронями чеканными, кольчугами тройного плетения, ножами засапожными, топорами чеканами, снастями вогненного бою: ручницами самопалами пистолями пищалями кулевринами аркебузами. Гуляет по ярмарке ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец, девицам красным улыбается-подмигивает. Девицы красные смущаются, в стайки сбиваются, друг с другом перешёптываются, на купца удалого поглядывают. А купец ходит гоголем. Рубаха на ём алая, жилетка штучная атласная, брюки диагоналевые в сапоги хромовые заправлены. Сапоги гармошкой, со скрипом. Сразу Иван того купцы заприметил. Вроде весёлый купец, свой, рубаха-парень, а глаз у него недобрый, чёрный, вроде улыбка у него открытая, а Ивану не улыбка чудится — оскал аспидский. Почуял купец на себе иванов взгляд, глазами рыскает, поглядчика ищёт. Увидал Ивана, так и впился в него взглядом ответным. У Ивана душа в пятки провалилась. Страшен купец в гневе.
Тут и оплошал Иван. Совсем закрутил-запутал его купец. Не приметил Иван как базар ярмарка торжище опустело. Всё куда-то разбежались. А купец словно в воздухе растворился. Единственно Иван торчит посреди площади одиноким перстом. Хотел Иван тоже вслед за другими сбежать, ан поздно, в спину криком догоняют: - Куды это ты, мил человек, намылился?! А ну, стоять!!! Оглянулся Иван. Батюшки-светы — царь — собственной персоной! Да не один, с дружиной! Воевода плёточкой размахивает, Ивана схватить приказывает. - Стой, голубчик, изволь под светлые очи царя нашего государя благодетеля. Убечь вздумал?! От нас не убежишь! Ужо я тебя плёткой семихвостной уму-разуму то поучу, чтобы, значит, к верховной власти уважение имел. На колени его, братцы, ставьте! Кланяйся царю, кланяйся, деревенщина посконная неумытая! Дружинники Ивана к земле древками копий пригибают, Ивану обиду ни за что ни про что чинят. Увидел царь-батюшка, что холопы его перестарались, платочком батистовым надушенным, из рукава вытащенным изящно так взмахнул и к воеводе ласково обратился: - Зачем же вы, Порфирий Дормидонтович, гостя нашего разлюбезного третируете самым непристойным образом? - Виноват, ваше царское величество, - воевода в струнку тянется и буркалами дружинникам сигналит «отпустите, мол, ироды». Дружинники тотчас Ивана под ручки подхватывают и на ноги ставят. - Соблаговолите, - говорит царь-государь Ивану, - ко мне в карету. Ищу в вашем лице помощи в некой государственной оказии. Будьте моим конфидентом. Отказу не приму. Иван отвечает: - Ежели ко мне со всем уважением, то и я вашему царскому политесу полный решпект и почитание выкажу. - Вот и славненько, - потирает ручками царь и кучеру командует: - Погоняй, любезный!
Доставили Ивана во дворец, провели в малые палаты, усадили в лучшем виде за стол. Царь рядом с Иваном устроился, по-простому, без чинов и званиев, тарелки к Ивану двигает, вино в хрустальный лафитничек подливает, водочкой ледяной из графинчика стопочки наполняет, яствами потчует: - Извольте испробовать, Иван, как вас по батюшке? - Вообще Иваном, лесорубовым сыном кличут, - смущается Иван, - а по батюшке Алесеевым. - Отведайте, Иван Алесеевич, - царь блюда пододвигает, - стерлядочка под соусом берблан, язи жареные в сметане, языки телячьи, поросёночек молочный запечённый с яблоками и фруктами заморскими, померанцами, капустка квашеная с клюквой, огурчики хрустящие малосольные, морошка сахарная, мясо отварное с зеленью, утиные грудки, куриные бёдрышки, филе гусиное, икорка красная, икорка чёрная, картошечка нашенская отварная с укропчиком, блинчики, шанежки, коржики, булочки сахарные, пирожки с требухой, пряники печатные, оладьи сырные. Кушайте, кушайте, Иван Алексеевич. Вы ещё ушицы не пробовали. Знатная у нас ушица. Откушайте, Иван Алексеевич. Под водочку. Ну, штоб не последняя. И закусить. Ушицей, ушицей закусывайте! - У-ф-ф! - Иван до того наелся, что ремень расстегнул. - Премного благодарен, ваше величество, сыт. - Тогда о деле, - царь ладошками хлопнул. Лакеи мигом стол от посуды опростали. - Чайку нам, - распорядился царь. Лакеи самовар горячий притащили, стаканы гранёные в подстаканниках, сахар кусковой в сахарнице. Царь самолично по стаканам кипяток заварку разлил, один стакан Ивану передал, второй себе взял. - Понимаете, Иван Алексеевич, - сказал царь, ложечкой платиновой в стакане сахар размешивая, - приключилась в нашем царстве-государстве напасть несусветная. Повадилось с некоторых пор в град-столицу чудище поганое глазом невиданное слухом неслыханное ночами девок авантажных красть. Сладу с ним просто никакого. Почитай кажную ночь девки на выданье исчезают. И не абы какие, а самые что ни на есть красавицы писаные. - Непорядок, ваше величество, - отвечал Иван. - Об чем и речь, - царь ажно ложечкой об столешницу пристукнул. - В государстве волнение нездоровое намечается. Мысль крамольная возникает. Трон подо мною трещит. А всё отчего? Оттого, что власть верховная, в моём лице, с ентим чудищем поганым глазом невиданным и слухом неслыханным разобраться не могёт. А как смочь, Иван Алексеевич? Рассуди сам. Поначалу отцы да братья да женихи девиц уворованных на чудище енто самое ходили. Никто обратно не возвернулся. Затем богатыри всякие, лыцари иноземные, царевичи доморощенные, да прынцы королевичи чужеземные чудище поганое воевали. С тем же отрицательным итогом. Заметь, Иван, не меркантильными соображениями руководствовались. Исключительно моральными и гуманитарными. Опосля уж я подключился. Отправил на чудище поганое половину своего царского войска. Царь снова ложечкой пристукнул. Иван молчал. Царь зубами скрипнул. - Нетути, Ваня, более у меня стратегического резерву! Легла половина моей царской армии как трава росная под косой вострой. Новую набрать не могу. Бегут рекруты кто куды: одни к морю-окияну, другие в землицу окраинную неосвоенную. Ничто их не пугает окромя чудища поганого — ни топор, ни веревка, ни военно-полевой трибунал. Осталась у меня, Ваня, токмо та часть войска, что по границам стоит и дружина ближняя. С дружиной ясно, дружина воевать не приучена, она больше по внутренним неустройствам специализируется, митинги там неразрешённые разогнать, беспорядки какие подавить, крамолу гнилую вычистить, смуту предательскую устранить. А что за армия без стратегического резерву, когда на нас окружь границ соседи зубы точат и агрессию исподволь стряпают? - Расклад понятен, - говорит Иван. - От меня-то чего требуется? - На тебя, Иван, вся остатная надежда. Вижу, ты мужик сильный, головастый, труса напрасно не празднуешь, чащи лесные как свои пять пальцев ведаешь. Хочу поручить тебе чудище это поганое глазом не виданное слухом не слыханное растреклятое навсегда изничтожить. Согласишься — дочку мою, Марью-царевну, кровиночку ненаглядную, в жёны дам и полцарства в придачу, не согласишься — выбирай по желанию: либо плаха, либо виселица. - Тяжёлый выбор, - вздохнул Иван. - Дочка твоя царь-батюшка собой хороша, али наоборот? Государь немедля парсуну дочкину в полный рост, маслом писаную достаёт: - Красотою лепа, червлена губами, бровями союзна, телом изобильна, персями… кхм… с персями сам опосля натурально разберёшься. Что скажешь, Иван Алексеевич, согласен? Иван задумался. - Эх-ма, царь-государь! Не оставил ты мне вольготного пространства для манёвру. Налево пойдёшь — голову сложишь, направо — охомутают тебя противу твоего желания. Куды бедному труднику податься? Только что напрямки двинуть. Может, условию сделки поменяем? Молод я ишо жениться, ваше царское величество. Я тебе, надёжа-государь, девок покраденых, ты мне бочку смолёную золотых цехинов и разойдёмся миром. Царь-батюшка на предложение Ивана аж поперхнулся. Тут к Ивану воевода Порфирий Дормидонтович подсунулся, Ивана в бок кулаком тычет, на ухо жарко шепчет, бородой щекочет: - Не будь дураком, Ванька. Оферта дюже выгодная. Царевна, конешно, не подарок, характером своенравна, поведением спесива, но выбирать, Ванька не приходится: или с царской семьёй роднится, или на плахе богу молиться. Полцарства всяко лучше секиры палача. Соглашайся, Иван, не прогадаешь, а я тебе в управлении подмогну. Устроюсь приближЕнным советником. - Ваша взяла, - говорит Иван, - по рукам. Однакож есть у меня условие. - Ничего сложного, ваше величество, - успокоил царя-батюшку Иван. - Пущай привезут мне со стоянки экипажной пилу мою двуручную и хитрую баклажку, матушкой моей дареную. И квиток из кошеля вытаскивает. Царь повеселел. Моргнул воеводе. Воевода за дверь выскочил. Мигу не прошло, доставляют во дворец пилу иванову любимую двуручную в тряпицу чистую завёрнутую и хитрую баклажку. Прицепил Иван баклажку к ремню поясному, поклонился на три стороны: царю-батюшке, народу-терпельнику и отцу с матерью, пилу двуручную на плечо закинул и в дальний путь решительно выступил.