Насилу утихомирив собак, одних лаской, других грозным взглядом, окриком и дубиной, он склонил голову к левому плечу, напрягая слух, постоял, послушал и вернулся к собакам; соединив их сворой, ремнями привязал к соседнему дубу; взял в руки суковатый посох, на котором, по обыкновению, носил за плечом добычу, облегчая себе тяжелую ношу, и направил стопы в ту сторону, откуда донесся сладостный голос; устремив перед собой взгляд, еще прежде, чем светлые воды ручья, он увидел толпу юных дев на пестреющем берегу, под сенью приятных кустов, меж цветами и высокой травой; из них одни бродили в ручье, обнажая ступни в мелких водах, другие, отложив охотничьи луки и стрелы, приклоняли к воде разгоряченные лица и умывались, погружая белоснежные руки в прохладные струи, третьи, позволяя ветерку проникать под одежды, сидели на траве, внимая самой радостной из подруг, чью песнь, прежде достигшую его слуха, тотчас узнал Амето. Только он их завидел, как, в уверенности, что перед ним богини, боязливо отступил и упал на колени, с перепугу не зная, что и сказать. Тут собаки, лежавшие подле нимф, вскочили, приняв его, верно, за зверя, и ринулись к нему с громким лаем. Схваченный ими Амето, видя, что бегством не спасешься, как мог, отбивался от их клыков, помогая себе руками, посохом, бранью, но свора, привыкшая к женственным звукам, от его голоса только пуще свирепела, донимая его, полуживого от страха; вспомнив об Актеоне, он уже ощупывал лоб, ища рога, и клял обуявшее его дерзостное желанье увидеть бессмертных богинь. Но тут нимфы, потревоженные в своих забавах яростным лаем, поднявшись, звонкими голосами уняли буйную свору и с ласковым смехом, разобрав, кто он такой, утешили и ободрили Амето; приветив его, они возвратились на прежнее место и продолжили песнь:
IV
Кефис [15] , текущий в Аонийском крае,
то прямо, то излучины плетя,
извивами приятными играя
и волны обольстительно катя,
с невиданным до сей поры уменьем
Лириопею [16] совратил, шутя,
и так он воспылал к ней вожделеньем,
что отнял девственность, мольбам не вняв,
и пренебрег ее сопротивленьем,
и породил меня; среди дубрав
ручьям я поклоняюсь и потокам
и чту в них средоточье отчих прав;
к тому же, наклонясь над водотоком,
своей красой любуюсь – всякий раз
себя увидя в зеркале глубоком;
и норовлю украситься подчас
травинками, веночками, цветами,
милей от милых становясь прикрас,
И, часто пребывая над водами,
я причащаюсь их былых услад
и проникаюсь давними страстями,
которым не последовал мой брат, [17]
прекрасный видом и стрелок успешный,
без жалости отвергнувший подряд
всех, кто пылал к нему любовью нежной,
пока однажды, заглянув в поток,
не увидал себя и, безутешный,
в цветок не превратился; на цветок
печально глядя, я вздохну порою
от жалости, хоть неуступчив рок.
И голос тот не властен надо мною,
губительный для брата моего
(он сам, безумец, этому виною).
И как отрадой было для него
погоню учинять лесной дичине,
не упустив из тварей никого —
вот так и я, но по другой причине,
не оставляю лука, стрел, сетей,
работу задавая им доныне.
Изобретаю множество затей,
лесных богов тревожу поневоле
средь заповедных круч и пропастей;
и – чем он пренебрег в земной юдоли —
любовь и жажда нравиться другим
мне по сердцу и нравятся тем боле.
И будет всяк лелеем и любим,
кто красотой моей в душе пленится
и сердце мной наполнит, – и таким
то самое сторицей подарится,
что любящему слаще всех услад,
когда огнем влеченье разгорится.
И многих удостоятся наград,
кто служит мне достойно и умело,
как послужили те, кого стократ
за верный труд я наградить сумела
и радостных им уделила прав,
сподобив высочайшего удела.