Если оно было срисовано с натуры, оригинал должен был весить не менее четырехсот фунтов. Мощная грудная клетка указывала на гигантскую силу. Живот был выпуклый, и кожа на нем собиралась в складки.
Однако – одна из человеческих черт – чудовище было опоясано вокруг чресел чем-то вроде негритянской мучи.
Таково было чудовище. Теперь о голове и лице. Не знаю, как их описать, однако попробую: на бычьей шее сидела отвратительная маленькая голова, которая, несмотря на растущую на подбородке длинную рыжую бороду и большой рот с торчащими на верхней челюсти павианьими клыками, имела странно женский вид. Это было лицо старой-престарой чертовки с орлиным носом; массивный, нависший, неинтеллектуальный лоб был непропорционально велик, а под ним горели жуткие, неестественно широко расставленные хрустальные глаза.
Это еще не все, ибо чудовище жестоко смеялось, и художник показал причину этого смеха: одной ногой оно попирало тело человека, огромный коготь глубоко впился в мясо. В одной руке оно держало мужскую голову, по-видимому только что оторванную от туловища. А другая рука волокла за волосы живую нагую девушку, нарисованную небрежно, как будто это деталь мало интересовала художника.
– Хорошенькая картинка, баас? – ухмыльнулся Ханс. – Теперь баас не скажет, что я лгу, целую неделю не скажет.
Глава III. Открывающий Пути
Я смотрел и смотрел, пока в изнеможении, почти в обмороке не опустился наземь.
– Вы смеетесь надо мной, молодой человек (это обращение относилось ко мне, пишущему эти строки), так как, без сомнения, вы уже решили, что картина была работой какого-нибудь бушмена с пылким воображением, который сошел с ума и увековечил адское видение своего больного мозга. Конечно, на следующее утро я и сам пришел к этому заключению, хотя впоследствии отказался от него.
Место было дикое и одинокое – ужасное место, рядом с ямой, полной человеческих костей; мертвая тишина нарушалась лишь отдаленным воем гиены и шакала, а я перенес в этот день столько испытаний. К тому же, как, быть может, вы заметили, лунный свет отличается от дневного, то есть некоторые из нас ночью больше подвержены страху перед таинственным, нежели днем. Как бы то ни было, я почувствовал дурноту и сел. Мне показалось, что меня сейчас стошнит.
– Что это, баас? – спросил наблюдательный Ханс, все еще посмеиваясь. – Если бааса тошнит на меня, то пусть он не обращает внимания – я повернусь спиной. Меня самого стошнило, когда я в первый раз увидел Хоу-Хоу – вот как раз здесь, – добавил он, указывая пальцем на какой-то камень.
– Почему ты называешь эту тварь Хоу-Хоу, Ханс? – спросил я, стараясь совладать с естественным рефлексом своего кишечника.
– Потому что это ласкательное имя, баас, данное, вероятно, его мамашей, когда он был маленьким.
Тут меня всерьез чуть не вырвало – мысль о том, что у этой твари была мать, доконала меня, как вид и запах куска жирной свинины во время морской качки.
– Откуда ты знаешь? – буркнул я.
– Потому что мне говорили бушмены, баас. Их отцы тысячу лет назад видели издали этого Хоу-Хоу, и они из-за него оставили эту местность, так как не могли по ночам спокойно спать – совсем как какой-нибудь бур, когда приходит другой бур и селится в шести милях от него, баас. Бушмены говорили, что праотцы их даже слышали Хоу-Хоу – он бил себя в грудь и разговаривал, за несколько миль было слышно. Но думаю, они лгали; вероятно, они ничего не знали о Хоу-Хоу и не знали, кто нарисовал на скале его портрет, баас.
– Ты совершенно прав, Ханс, – ответил я. – А теперь на этот вечер с меня довольно твоего приятеля Хоу-Хоу – идем спать.
– Да, баас, но все-таки взгляните на него еще разок на прощание, баас.