Так давайте же щедро подсыпать угли доброты в этот огонь. Бросайте в него нежные слова, ободряющие прикосновения, внимание и участие. Раздувайте его шутками, терпением и снисходительностью. И тогда даже в самую сильную бурю и проливной дождь ваш очаг будет ярко гореть, согревая вас теплом, а лица собравшихся вокруг него будут сиять, несмотря на тучи за окном.
Дорогие мои Эдвин и Анжелина[3], боюсь, вы слишком многого ждете от любви. Вы думаете, что ваши сердечки способны питать ее пылкую, всепоглощающую страсть всю вашу долгую жизнь. Ах, юность! Не стоит слишком полагаться на мерцающий огонек. Он будет потихоньку гаснуть день ото дня, и его невозможно разжечь вновь. Полные гнева и разочарования, будете вы наблюдать, как он умирает у вас на глазах, и каждому из вас будет казаться, что это другой охладел. Эдвин с горечью заметит, что Анжелина больше не выбегает встречать его у ворот, улыбаясь и смущенно краснея; его простуда больше не заставляет ее плакать, бросаться ему на шею и говорить, что не сможет жить без него. В лучшем случае Анжелина посоветует принять микстуру, причем в ее тоне ясно слышится не столько участие, сколько раздражение от его непрекращающегося кашля.
А бедная Анжелина, в свою очередь, молча проливает горькие слезы оттого, что Эдвин перестал носить ее старый платочек в нагрудном кармане жилета.
Оба поражаются охлаждению друг в друге и не видят, как переменился каждый из них. Ведь если бы видели, то не страдали бы так, а узрели бы истинную причину — несовершенство человеческой натуры, — и совместными усилиями принялись бы заново строить общий дом на более земном и долговечном фундаменте. Однако мы видим только недостатки других и слепы к своим собственным. Во всем, что случается с нами, мы виним других. Анжелина любила бы Эдвина до скончания веков, если бы только не странные перемены в самом Эдвине. Эдвин обожал бы Анжелину веки вечные, если бы только она оставалась той самой Анжелиной, которую он полюбил вначале.
Час, когда пламя любви потухло, а очаг привязанности еще не зажжен, безрадостен для обоих, и придется вам на ощупь разжигать его в стылом мраке рассвета жизни. Дай вам Бог справиться с этим до того, как день начал клониться к вечеру: многие дрожат у потухших углей, пока не наступит ночь.
А впрочем, что толку читать проповеди? Тот, в чьих жилах пылает юная любовь, не поверит, что его горячая кровь когда-нибудь охладеет и замедлит ток. В двадцать лет юноша абсолютно уверен, что будет любить так же пылко и в шестьдесят. Он не может припомнить ни одного знакомого средних лет или преклонного возраста, кто проявлял бы симптомы столь же безумной влюбленности, но это не мешает ему верить в себя. Что бы там ни было у других, его любовь никогда не умрет. Никто никогда не любил так, как любит он, поэтому опыт всего человечества лично к нему никакого отношения не имеет. Увы, увы! Годам к тридцати и он тоже пополняет ряды скептиков, и в этом нет его вины. Наши страсти, как добродетельные, так и предосудительные, исчезают вместе со стыдливым румянцем. В тридцать лет мы не испытываем ни ненависти, ни горя, ни радости, ни отчаяния в той мере, в какой они охватывали нас в отрочестве. Разочарование не наводит на мысль о самоубийстве, и мы жадно пьем успех не пьянея.
С возрастом мы ко всему относимся спокойнее. В последних актах оперы жизни мало грандиозных пассажей. Честолюбие подбирает менее амбициозные цели. Честь становится более здравомыслящей и удачно приспосабливается к обстоятельствам. А любовь — любовь умирает. «Насмешка над мечтами юных дней» незаметно охватывает сердца, словно убийственные заморозки. Нежные побеги и распускающиеся цветы срезаны и увяли, а от лозы, что когда-то стремилась обвить весь мир, остался лишь засохший пенек.
Я знаю, мои юные друзья, вам все это покажется дикой ересью. К словам человека, оставившего позади любовный пыл юности, начинают прислушиваться не прежде, чем в его волосах появится достаточно седины. Девушки представляют себе сильный пол по романам, написанным слабым полом, и по сравнению с чудовищами, которые притворяются мужчинами на страницах этих жутких произведений, ощипанная птичка Пифагора и демон Франкенштейна вполне сойдут за человеческое существо.
В этих так называемых книгах главного героя восторженно сравнивают с греческим богом, при этом не уточняя, с каким из греческих богов имеет сходство вышеупомянутый джентльмен: то ли с горбатым Вулканом, то ли с двуликим Янусом, а может, с пускающим слюни Силеном, божеством загадочных мистерий. Впрочем, подлостью натуры герой похож на них всех одновременно, и, возможно, именно это и имеется в виду. Однако в отличие от своих классических прототипов этот джентльмен (апатичный женоподобный кретин в возрасте далеко за сорок) лишен каких бы то ни было зачатков мужественности. Зато какие страстные и неистовые чувства питает он к ничем не примечательной девице! О вы, юные Ромео и Леандры, куда вам до умудренного жизнью красавца не первой свежести, который пылает таким огнем, для описания которого каждое существительное требует не менее четырех прилагательных!
Милые дамы, как хорошо для нас, старых греховодников, что вы изучаете только книги. Если бы вы умели читать в душах, то знали бы, что в застенчивом лепете юнца больше правды, чем в нашем уверенном красноречии. Любовь юноши проистекает от полноты сердца, тогда как любовь мужчины — чаще результат полного желудка. Разве можно сравнить медлительное течение в зрелом мужчине с мощным фонтаном, бьющим из юного сердца, пробитого небесной стрелой? Если вы хотите отведать любви, пейте из чистой струи, которую льет к вашим ногам юность. Склонитесь к ее волнам, прежде чем она превратится в мутный поток.
Или на самом деле вам нравится эта горечь? Может, свежие, прозрачные воды слишком пресны для вас и вы предпочитаете привкус грязи? Должны ли мы поверить тем, кто говорит, будто лишь ласки рук, испачканных постыдной жизнью, приятны девам?
Именно этому учат нас каждый день желтые страницы. Интересно, задумываются ли дьявольские прислужники хоть на мгновение о том, какое зло они несут, ползая по райскому саду и нашептывая легкомысленным Евам и глупым Адамам, что грех сладок, а пристойность смешна и пошла? Скольких невинных дев превратили они в злобных мегер! Скольким слабым юнцам указали грязную тропку, выдав ее за кратчайший путь к девичьему сердцу! И ведь пишут они вовсе не о том, что бывает в жизни. Говорите правду, и добро само о себе позаботится. Но нет, они рисуют грубыми мазками уродливые картины, увиденные в собственном больном воображении.
Мы хотим видеть женщин не такими, какими они сами рисуют себя в дамских романах: нам нужна не Лорелея, манящая нас к гибели, а добрый ангел, указующий путь к совершенству. Женщины и представить себе не могут, какой они обладают властью творить как добро, так и зло. Мужчина теряет голову от любви в том самом возрасте, когда формируется его характер, и девушка, которую он полюбил, держит в руках его судьбу, направляя ее либо в лучшую, либо в худшую сторону. Мужчина неосознанно становится таким, каким женщина хочет его видеть. Простите мне столь нелюбезные слова, но я должен сказать, что далеко не всегда влияние женщины идет на пользу. Слишком часто ее мир жестко ограничен рамками обыденности. Ее идеальный герой — принц Ничтожество, и, втискивая себя в эти рамки, не один могучий ум, ослепленный любовью, был потерян для жизни, свершений и славы.
А ведь вы, милые дамы, могли бы сделать нас гораздо лучше, если бы только захотели. Именно вы, а не проповедники, способны подтолкнуть этот мир чуть ближе к небесам. Рыцарство не умерло — оно уснуло, не найдя себе применения. Лишь вы можете разбудить его и направить на благородные подвиги. Вы должны быть достойны рыцарского преклонения.
Вы должны быть выше нас. Рыцарь Красного Креста сражался ради Уны[4]: невозможно убить дракона ради напудренной придворной жеманницы. О, прекрасные девы, пусть ваши умы и души будут так же прекрасны, как ваши лица, чтобы рыцари могли заслужить славу подвигами во имя вас!
О женщина, сбрось обманчивую накидку себялюбия, бесстыдства и жеманности! Вновь предстань перед нами королевой в царском одеянии безыскусной чистоты. Тысяча мечей, ныне ржавеющих в постыдном бездействии, вылетят из ножен, чтобы сражаться за твою честь с силами зла. Тысяча сэров Роландов отложат копья, а Страх, Алчность, Сладострастие и Честолюбие падут перед тобой ниц.
В дни, когда любовь наполняла наши сердца, мы были готовы на любой благородный подвиг. Ради нее мы стали бы образцом добродетели. Любовь была нашей религией, за которую мы готовы были умереть. Предмет обожания представлялся нам не обычным человеческим существом, подобным нам, нет, мы преклонялись перед ней, как вассалы перед королевой, мы боготворили ее.