Кривое зеркало любви (Софья Перовская) - Елена Арсеньева

Елена Арсеньева Кривое зеркало любви Софья Перовская

Мир догадок и тайн… Мир коварства и обмана, в котором как рыбы в воде чувствовали себя не только мужчины, но и женщины. Выведать государственную тайну, оказать влияние на политику целой страны или поведение некоего выдающегося человека, организовать убийство императора или полководца – они справлялись с этими заданиями с той же лихостью, что и их коллеги сильного пола.

Их сила была в их слабости.

Виртуозные притворщицы, они порой и сами не могли отличить свою ложь от своей правды. Именно поэтому в эти игры охотно вступали актрисы: каждая из них мечтала об амплуа главной героини интриги! Бывало, впрочем, что и добропорядочные мужние жены, вдруг ощутив в крови неистовый вирус авантюризма, вступали на тот же путь.

Каждая из них вела свою роль под маской невидимки. Великую роль – или эпизодическую, ведущую – или одну из многих. Кто-то из них вызывает восхищение, кто-то – отвращение.

Странные цели вели их, побуждали рисковать покоем, честью, жизнью – своими и чужими. Странные цели, а порою и непостижимые – тем более теперь, спустя столько лет и даже веков. Хотя… ведь было же когда-то сказано, что цель оправдывает средства. Для них это было именно так.

Познакомившись с нашими российскими дамами плаща и кинжала, можно в том не сомневаться.

– Да что они там? – сердито спросил Александр Николаевич. – Все собрались, давно ждут!

– Их высочества беседуют с ее величеством, – пожал плечами Адлерберг, министр двора и старинный друг императора.

Он посмотрел на эти сошедшиеся к переносице брови и неприметно усмехнулся. Государь порою бывает нетерпелив, как влюбленный мальчишка. Уж, казалось бы, теперь, когда он поселил свою ненаглядную Екатерину Долгорукую, ныне получившую титул княгини Юрьевской, в Зимнем дворце (между прочим, над покоями императрицы, что, мягко говоря, бестактно, однако бестактность сия обсуждается только шепотком и только в кулуарах, ибо, что дозволено Юпитеру… а Юпитеру дозволено все!), когда может увидеть ее в любую минуту, он должен бы с бо́льшим терпением переносить такие обязательные ситуации, как парадный ужин. Однако нынче государь что-то избыточно нервничает. За стол собирались садиться ровно в шесть, однако задержались: на десять минут опоздал поезд, на котором приехали в Петербург светлейший князь Александр Баттенберг с сыном Александром – брат и племянник императрицы Марии Александровны, прибывшие в честь двадцатипятилетия правления Александра II. Поскольку ее величество нездорова, почти не покидает своих покоев, высокие гости зашли навестить ее перед застольем. Задерживаются всего на каких-то двадцать минут, а государь уже…

Александр Николаевич порывисто вскочил и сделал шаг к двери:

– Право, это не…

Адлербергу так и не привелось узнать, какое слово собирался проговорить император: «несносно», «невыносимо», «нестерпимо», «невозможно», «невежливо», «несусветно», «несуразно», «немыслимо» и т.д. и т.п. Громадная стена, отделявшая зал, соседний со спальней Марии Александровны, от столовой, вдруг пошатнулась и стала валиться. Из окон со звоном посыпались на пол стекла, люстра мгновенно потухла, и в тот же миг раздался оглушительный грохот. Из пролома метнулось яркое, ослепляющее пламя, и столовая исчезла. Послышались гром падающих камней, балок, лязг железа, звон стекла, крики и стоны. Потом на мгновение все смолкло, но через минуту снизу, из образовавшейся бездны, уходившей в хаос, из наваленных деревянных балок и камней донеслись крики и стоны.

– Государь, вы не ранены?! – хором воскликнули Адлерберг и адъютант Разгильдяев, опрометью влетевший из прихожей комнаты.

Из соседней залы, также смежной со столовой, вбежали цесаревич, Минни [1], великие князья:

– Па, вы живы? Что это было, па?! Столовая, о боже! Столовая взорвалась!

– Куда забг’ались господа кг’амольники… – сказал государь с презрительной улыбкой, и только по этой картавости, проявлявшейся у него лишь в минуты крайнего волнения, можно было догадаться, в каком он состоянии. – А?! Г’азгильдяев, поди узнай, что в каг’ауле. Там что-то ужасное.

Из покоев Марии Александровны выбежали иноземные гости – оба белее мела. Впрочем, было видно, что они не ранены и даже не испачканы обсыпавшейся штукатуркой: видимо, взрыв не привел к разрушениям в комнатах императрицы.

Александр Николаевич поглядел на них, и внезапно лицо его исказилось от внезапной страшной мысли. Спокойствия как не бывало! Он метнулся к двери – но отнюдь не к той, которая вела в покои императрицы, а на лестницу. Взлетел по двум пролетам – и замер, увидев бегущую навстречу Екатерину Долгорукую. Обеими руками она прижимала к себе с двух сторон детей, которые беспорядочно махали перед собой, силясь развеять поднимавшийся снизу едкий дымок, и в два голоса ревели. Впрочем, завидев появившегося перед ними отца, они моментально перестали плакать, кинулись к нему, прижались и затихли. Екатерина припала к его груди и тоже замерла, почти не дыша от ужаса…

– Целы? – хрипло спросил император. – Не ранены? – Он уже овладел собой и больше не картавил.

Княгиня покачала головой, царапая щеку о золотое шитье парадного мундира, но не в силах отстраниться от Александра Николаевича.

– Хорошо, – выдохнул тот, зажмурясь изо всех сил, чтобы сдержать слезы невыразимого облегчения. – Хорошо. Господи, благодарю!… Теперь бояться, думаю, нечего. Уйдите в боковые комнаты. Пришлю к вам Адлерберга. Я… мне надо посмотреть, что там внизу.

Тем временем на платформе главной гауптвахты раненые лейб-гвардейцы Финляндского полка, по артикулу несшего охрану Зимнего дворца, выходили и выползали из разрушенного помещения и силились собраться в строй.

– Что государь? – завидев подбежавшего Разгильдяева, встревоженно крикнул караульный начальник штабс-капитан фон Вольский.

– Господь хранит царскую семью. Никто не пострадал. Войди они в столовую минутой раньше – никого не осталось бы в живых. Государь приказал узнать, что у вас?

– Сейчас окончили проверку. Убито одиннадцать, ранено пятьдесят три. Как видите, больше половины караула нет. Караульный унтер-офицер, фельдфебель Дмитриев, так растерзан взрывом, что мы узнали его только по фельдфебельским нашивкам. Знаменщик тяжело ранен.

В ворота, в сумрак слабо освещенного дворцового двора, входила рота лейб-гвардии Преображенского полка, вызванная по тревоге на смену «финляндцам».

К фон Вольскому подошел начальник Преображенского караула:

– Как нам быть, господин штабс-капитан? Ваши не сдают постов. Говорят, без разводящего или караульного унтер-офицера сдать не могут.

– Они совершенно правы. Но оба разводящих убиты. Караульный унтер-офицер тоже… Придется мне самому сменить посты.

Фон Вольский вынул саблю из ножен и отправился снимать часовых кругом дворца. Однако знаменщик, старший унтер-офицер Теличкин, тяжело раненный, весь в крови, держал знамя и отказался передать его преображенскому унтер-офицеру.

– Почему не сдаешь знамени? – мягко спросил фон Вольский. – Тебе же трудно. Преображенец донесет знамя.

– Ваше высокоблагородие, – отвечал Теличкин, еле держась на ногах, – негоже, чтобы знамя наше нес знаменщик чужого полка.

– Да ты сам-то донесешь ли? – спросил штабс-капитан.

– Должен донести, – твердо ответил Теличкин, – и донесу.

Когда, ослабевая, теряя сознание, Теличкин ставил знамя во дворце на место, к нему вышел Александр Николаевич. Он долго смотрел на знаменщика и наконец проговорил сдавленно, уже не скрывая слез:

– Неимоверные молодцы!…

– Откуда мне было знать, что эти проклятущие немцы запоздают? – огрызнулся статный светловолосый молодой человек, отступая спиной к окну и затравленно озираясь, словно ожидая нападения. – Машинка сработала вовремя, я ее на шесть двадцать поставил, она и грянула!

– Грянула… – передразнила маленькая женщина с гладко зачесанными темно-русыми волосами. – Грянула, да мимо! И это уже второй раз! Второй раз, Халтурин, когда ты…

Она осеклась, задыхаясь от ярости.

В комнате было несколько мужчин, которые с откровенной неприязнью смотрели на человека по имени Степан Халтурин, а он не сводил глаз с этой женщины. Она была очень некрасива. Большой лоб с зачесанными назад коротко остриженными волосами казался непомерно велик при мелких чертах лица. Маленький короткий подбородок – «заячий», или «подуздоватый», как выразился бы собачник, – делал безобразными ее большие бледные губы. Глаза были близко поставлены под редкими бровями и смотрели упрямо, напряженно и злобно. Ей было всего лишь двадцать восемь, однако казалось, что лет на двадцать больше. Она была одета в черное поношенное платье с крошечным белым воротничком, тесно смыкавшимся вокруг шеи. На шее надулись жилы, а лицо пошло пятнами. Только это и выдавало обуревавший ее гнев – голос оставался тихим, ровным. Халтурину голос женщины казался точь-в-точь похожим на шипение разъяренной змеи.