Лицо Дай побагровело и все покрылось лиловыми пятнами. Она дико взглянула на меня, ее губы что-то прошептали. Как будто ища опоры, Дая прижалась ко мне, глаза ее устало закрылись, и голова бессильно упала мне на плечо.
Люди, сидевшие напротив, отвели глаза. Все восемь остановок они избегали встречаться со мной взглядом, будто бы все это происходило лет пять назад и я был нью-йоркским пьянчужкой, всем своим видом смущавшим их.
Так мы и ехали, пока не вернулись обратно на Манхэттен. Все это время я держал Даю на коленях. Когда мы доехали до Четвертой улицы, я взял ее тело на руки и вышел из вагона. Я не очень сильный, но все же смог донести ее до угла Шестой авеню и Восьмой улицы. Вокруг не было ни души, небо слегка отсвечивало зеленым. Мне часто приходилось останавливаться, чтобы передохнуть.
В конце концов я дошел до книжного магазина "Марборо" на Восьмой. Ну да, там-то мы впервые и встретились. В среду, 15 ноября 1967 года. Я тогда там работал. Это было не так давно.
В магазине я смахнул с прилавка весь мусор и книги, громоздившиеся на нем, и аккуратно положил на освободившееся место ее тело.
Под голову ей я подложил два толстых справочника книжных новинок. Как бы мне хотелось, чтобы она лежала здесь вместе с Джорджи, но я понятия не имею, что сделали с тельцем нашего ребенка. Подумав, я вложил в ее руку экземпляр своего первого романа. Я поцеловал ее.
Вот. Это была Дая, моя жена: 3 сент. 1945 - 15 нояб. 1967.
Мне нужно было все это высказать. Не знаю, какую реакцию этот рассказ вызовет у вас. Конечно уж, никаких эмоций (черт, _сейчас_ даже у человека такой рассказ не вызвал бы никаких эмоций; правда, людей уже не осталось), и мне никак не придумать ничего, что могло бы заменить их для вас. И вот теперь умер мой ребенок, моя жена и... я тоже. И вообще, вы знаете, что-то я от этого всего очень разволновался.
Но мне бы не хотелось, чтобы вы подумали, будто я начинаю самого себя жалеть. Я ищу не жалости. Жалостью не надышишься.
Пустая полицейская машина,
И на ее красном фонаре отдыхает
Белая бабочка!
Джо Алек Эффинджер, 15.11.67
Вот, весеннее хокку. И чуть-чуть лицемерное. Лучше всего хокку получаются, когда пишешь их мгновенно, на одном дыхании; это как моментальная эмоциональная зарисовка твоего состояния. Ну вот, сейчас вокруг горы брошенных машин, а вот бабочек я уже давно не видел. И не думаю, что увижу когда-нибудь.
Это стихотворение как будто и не мое. Вся его ирония биоэкономическая; это сейчас, а вот пять лет назад все только и делали, что занимались политикой.
Не бывает полицейского рядом, когда он нужен.
Наступает новое время.
Солнце больше не встает на востоке. Просто небосвод перестает быть черно-коричневым и постепенно приобретает какой-то болезненный цвет, похожий на смесь яичного желтка с пеплом. Это не очень заметно, и если вы невнимательны (я сам невнимателен), то скоро теряете всякое представление о времени. И так проходят дни, потом недели. Я думаю, о месяцах мне заботиться не придется.
В последнее время я много бродил по городу, жил в нашей старой квартире на Восемьдесят седьмой улице. Просто, чтобы вспомнить былые времена. Но сейчас направлюсь-ка обратно в центр, как тот старый огромный слон, с трудом топающий за своей последней наградой, ищущий то легендарное кладбище, где когда-нибудь найдут его кости.
Обратно в центр. Положу-ка свои старые, уставшие косточки на тот прилавочек. Как раз вовремя. Погляжу на свою девчонку. Как она хороша!
Черные Всадники скачут по миру, делают свое дело, приближают Апокалипсис. А я остаюсь на Вест-сайде. Если б я увидел хоть кусочек моста Куинсборо на востоке, я б от счастья просто одурел. Это все, что мне нужно.
Ну, пожалуйста, останься со мной, Диана. (О, дорогая, ты самая, самая...)
Ух! Надо бы пойти прилечь немножко.
Кажется, я схожу с ума.
Только что перечел всю эту чепуху. Да, плохи дела! Эй, вы, там! Вы, в своем непробиваемом протеино-хитиновом панцире. Да, вы. Гомоптеры чертовы, наследники земли. Эй, нравится вам, что происходит? У меня, вот, все горло воспалено, а до шеи, подмышек и паха вообще не дотронуться.
Кстати, а вы знаете, что такое пах? Нет? Ну, пусть вам об этом кто-нибудь другой расскажет. Пусть это останется для вас неразрешимой загадкой истории. Как тайна египетских пирамид.
Кстати, может, я уже заразился какой-нибудь гадкой болезнью от этих вот ползающих по мне жучков, потомками которых в один прекрасный день вы окажетесь. Огромное спасибо. Хотя - хоп - этот вашим папой уже не станет. Отползался.
Я тоже.
Скорее возьмите ножницы, вырежьте это, подпишите и направьте своему конгрессмену:
Уважаемый конгрессмен!
Я поддерживаю любое грабительское истощение наших невосполнимых природных ресурсов.
Очень Вас уважающий /подпись/ ______
ЗАВТРА ПОЗДНО! СДЕЛАЙ СЕГОДНЯ!
(Недействительно там, где противоречит закону, ограничено лицензиями или облагается налогом. Использовать до 15 ноября 1967 года.)
А вообще-то сейчас я чувствую себя лучше и начинаю понимать, что все не так уж плохо. Вероятно, я преувеличивал собственные беды. Ведь в моем положении последнего человека на земле есть и свои преимущества. Решена наконец транспортная проблема; быстрый рост населения прекратился; у меня очень интересная должность, которая позволяет работать в любое удобное время с периодическими отгулами, ну и все в том же духе; брат больше не поднимет меч на брата, и я могу достать отличные билеты на любой спектакль...
Нынешняя катастрофа еще до того, как она наступила, как нам кажется, в немалой степени пострадала от восторженных статей, опубликованных в прессе. Но как бы то ни было, я уверен, что в этом спектакле осталось еще достаточно задора, чтобы произвести впечатление на самого утонченного и пресыщенного критика. И уж несомненно стоит потратить время на внимательный анализ данной постановки.
Мы замечаем несомненную реалистическую направленность, что несколько противоречит установившейся театральной моде, которой нас пичкают уже несколько сезонов подряд. Этот поворот к реализму я, безусловно, приветствую. Это, я бы сказал, освежающая передышка, отдых от намеренных авангардистских выкрутасов с одной стороны и от абсолютно "бесценных" академических постановок с другой. Временами некоторые элементы постановки становятся слишком навязчивыми, что наносит ущерб общему эффекту, однако в целом катастрофа очень удачно продумана и, что главное, исполнена на высочайшем профессиональном уровне. Несмотря на то, что нам пытаются показать каждую деталь, каждый факт разрушения окружающей среды - что безусловно получилось - цельность действия не нарушена. Нам постоянно и ненавязчиво напоминают о взаимосвязи всего происходящего, и это делается на недосягаемом до сих пор уровне; при этом не приносится в жертву полнейшая привязанность авторов к основам, простоте и естественности сценического решения.
Еще до поднятия занавеса зритель охвачен трепетом. В зале воцаряется атмосфера даже не грусти, а скорее благородного гнева. В самом начале постоянно задаешь себе вопрос: "Где же смысл?" А потом все становится ясно: никакой морали здесь нет; катастрофа - это предмет наблюдения, а совсем не развлечение. Зрителям предлагается самим посмотреть и сформировать свое отношение к происходящему, свои эстетические корреляции. В пьесе совсем не чувствуется вездесущий автор, что, несомненно, является ее большим достоинством.
Сначала действие развивается неторопливо, даже вяло, однако, этого почти не замечаешь - так подробно выписана каждая деталь. Но чем дальше, тем быстрее темп, у зрителя захватывает дыхание, и так длится до конца (антракта нет), когда весь зал в буквальном смысле начинает задыхаться. Первая в своем роде, эта постановка достойно завершает сезон; и так всеобъемлющ ее размах и влияние, что я не боюсь появления сотен дешевых и мелких подделок. Этого не будет. Катастрофа сама обо всем позаботилась.
Актеры, в целом, производят хорошее впечатление. Они выглядят свежо, они полны энергии. Игра всего состава поражает своей правдивостью, что редко встречается в постановках такого масштаба. Не меньшее впечатление производит и, так сказать, неодушевленная часть труппы. Мертвые птицы, звери, рыбы, тела людей, разбросанные по сцене, говорят сами за себя, и этот своеобразный комментарий к происходящему то ироничен, то горек, то ужасен, то угрожающ - но не без юмора, не без юмора.
Световое оформление и хореография (авторы которых по какой-то причине остались неизвестны), на мой взгляд, не удались. Здесь заметно несомненное стремление придать всей постановке некий ирреальный, суперутонченный псевдохудожественный характер, что противоречит общей концепции пьесы. Так же и декорации (работы Минь Чо Ли) - внушительные, но не очень яркие, все же слишком подчеркивают тот аспект постановки, который выражается древним изречением: "О времена! О нравы!"