— У тебя именной аккумулятор? — удивился Забродин.
— А что?
— Да уж свет больно яркий, как у Найберга.
— Именной, — усмехнулся Темин.
— Когда ты успел-то? Блат в ламповой завел?
— Хм, завел… Да Лобода отдал… на время, пока он там на костылях.
— Ну, ему еще далеко…
— Далековато, конечно. Потом ведь еще на легтруде покантуется.
— Заработок средний пойдет?
— Да, по среднему.
— Повезло, можно сказать. Тот месяц хорошо закрыли, так что у него больше нашего выходить будет. Да и переломы без последствий, — проговорил Забродин и, поразмышляв: повезло или не повезло Лободе, добавил: — Конечно, повезло.
— Не дай бог никому такого везенья. Не-е-ет, Витек, не дай бог. Я сам иногда думал: вот бы мне чего-нибудь… легкого. Ну, руку… или ногу. И чтоб не больно. Отдохну, думаю, от этой дыры. А ведь дурак, что так думал. Камень не заговоришь. На то он и камень. Он не разбирает, куда летит.
— Так-то оно так…
— А помнишь, Витек, как мы Лободу из забоя?.. — спрашивает, помолчав, Темин.
— Да-а, намяли бока парню.
— Головы на плечах у столяра нет. Говорили же: Степаныч, сделай поперечины-распорки. Нет, прет свое: не надо, дескать, а то носилки свертываться не будут. А для чего они, носилки-то: чтоб свертывать их, или чтоб носить на них кого-то?..
— По мне так для робы они в самый раз, — вставил вдруг Серега. — А то моя давно по швабре соскучилась. Брезент-то, смотри, со Знаком качества.
Самосвал, затормозив, повернул вправо, уперся фарами в стену, стал пятиться к противоположной стене, заталкивая кузов в разворотную нишу. В метре над головой звена навис свод ниши, крупно иззубренный, с полнеющими капельками влаги на каменных острых сосцах.
— Кто нишу-то обирал? — запрокинув голову и шаря лучом лампы по камню, спросил Забродин.
— Звено Ивлева.
— Ну, тогда можно и не смотреть. Они шатунов не оставляют.
Железный зад кузова гулко ударил в гранит стены, скрежетнул и отвалил. Самосвал вырулил в сторону портала и теперь уже задом пошел к забою. До забоя оставалось чуть больше ста метров.
Выгрузили сперва и аккуратно соштабелевали четырехметровые стальные карандаши бурильных штанг, прихваченных по пути, потом сбросили носилки. Они ударились о камень, глухо под брезентом хряснуло дерево. Втроем, скрестив на куске брезента лучи ламп, осмотрели. Сломался, как раз посередине, правый шест, в несколько слоев обмотанный брезентом. Серега стал отдирать брезент, как-то сосредоточенно радуясь:
— Мать честная, да он же широкий. Гляди, какой запас на палках. В самом деле роба выйдет. Никому не хапать! Я первый забил.
— Дай сюда! — потребовал Забродин.
— Ты чего? Я первый!
— Дай, говорю, сюда.
Серега выпустил из рук носилки, уставил лампу на лицо Забродина.
— Ты кончай, Серега… Кончай… — сказал Темин. Он не смотрел на Серегу, чтобы не слепить его глаза своей «именной» лампой. — Дошутишься…
Витек нырнул в темноту за вентилятор, вытащил оттуда рейку и, как шину к перебитой ноге, приложил к сломанному шесту носилок. Потом пошарил в просторном кармане своей брезентухи, там же отсчитал шесть гвоздиков и вынул их зажатыми в кулак. В другой руке у него уже был молоток, никто и не заметил, откуда Витек его вытащил. Пока Забродин возился с носилками, Темин и Серега поднялись на верхнюю площадку бурильной машины, лучами ламп обшарили свод тоннеля, разлохмаченный взрывом. Заколов было порядочно, тут и там просматривались ломкие, линии трещин, висели потревоженные, но не оторванные взрывной волной шатуны.
— До конца смены упираться! — определил Серега.
Темин не откликается. Он погромыхивает на стеллаже оборниками, выбирая самый длинный — ему, как звеньевому, достанется для оборки верх купола. Серега и Забродин пойдут слева и справа от него.
— Серега! — кричит Темин. — Дуй на поверхность. Возьмешь в кузнице оборники. Здесь одни тупые.
На самом деле, оборники острые, вчера взяли с заточки. Темин решил услать Серегу из забоя, подальше от греха. Хватит с них и Лободы.
— Это я мигом! — откликается Серега и гремит уже сапогами по металлической лестнице.
— Не мигом, а заодно анкеров нарежешь, — вдогонку кричит ему Темин. — Да не торопись, размеры соблюдай.
Поднялся Забродин.
Серега отослан, оборники в порядке — можно начинать.
Со свода из-под оборников по железу площадки забарабанили, загрохали, заухали камешки, камни и каменюги…
Через час Темину захотелось курить. Он поглядывал на беспрестанно шурующего оборником Забродина, ругал его шепотом и вполголоса за то, что тот был некурящим, замечал вдруг, что начинал отставать от него и, так и не покурив, с новой силой принимался стучать в гранитное небо, обваливая под ноги рваные и тяжелые его облака.
До конца смены вдвоем, именно вдвоем, без этого шалопута Сереги, по ком носилки сегодня плачут, надо было сделать оборку и свода и лба забоя, чтобы без задержки начали свою разметку под бурение маркшейдеры и чтобы все чисто было над их головами.
Дед
«Комната семь всем остальным друзьям Кирюхи прибыл Великие Луки дальнейшего существования все в порядке обнимаю
Дед»Телеграмма ходила из рук в руки жильцов комнаты № 7 и «остальных друзей», заглянувших узнать о дедовых новостях.
— Молодец, дед! Доехал, значит.
— Если б что, так ссадили б где-нибудь, до Урала еще.
— Мужики! А не пьяный ли он телеграмму-то посылал?
— Почему — пьяный?
— А потому что кирюхами нас называет.
— Точно. Это у него только по пьянке — кирюхи.
— Не-е-ет. С этим делом он завязал. Не может быть, чтоб… Тогда уж совсем…
Так мы поговорили, посожалев еще о том, что Дед не сообщил своего нового адреса, что написать ему — некуда.
Каждый из нас в этот месяц, то есть со дня отъезда деда до получения его телеграммы, ощущал какую-то пустоту в душе и каждый вспоминал деда.
— Дед… Дед… — при знакомстве совал он нам по очереди свою квадратную ладошку.
— А по имени-отчеству?
— Константином зовут.
— А по батюшке?
— Николаевичем. Ты что, анкету заполняешь? — рассердился он. — Зови дедом. Меня все дедом зовут. Весь поселок. И стар, и мал.
Добавил, поразмышляв:
— И правда ведь… Как будто у меня имени нет.
Опять помолчал, сердито сопя, — видимо, обиделся вдруг на всех, кто зовет его дедом.
— Мне ведь полста два. Какой я дед?
Но, представив, что пятьдесят два — не юность, что выглядит он старше своих лет, продолжил, уже самокритично:
— Хотя морда-то — ой-е-ей. Ну да водку пить — работа тяжелая.
Походил по комнате, присел на койку, но ему не сиделось, снова принялся мерить шагами диагональ комнаты. Потом вышел куда-то, вскоре вернулся.
— Да вот, в котельную ходил, — с порога начал он. — Я ж слесарь центральной котельной. Подготовка к зиме — кому она нужна. Все дед да дед. А ведь июль на исходе.
Ложится в постель.
— Говорю управляющему трестом: не гляди, мол, что лето. За летом — и зима. Если народ будет жить в холодных комнатах — хрен тебе, а не план. «Правильно, — говорит, — согласен. Что тебе, Константин, нужно для бесперебойной работы?» Вот это другой коленкор. «Давай-ка мне электромотор в насосную, лебедку на мехпогрузку угля да бригаду плотников короба по поселку чинить…»
В дверь громко постучали и в комнату вошел милиционер.
— Вы Ряднов?
— Я, — настороженно ответил дед и приподнялся на локте.
— Что у вас вчера произошло?
Дед положил голову на плечо, нарисовал на лице недоумение.
— Так что произошло вчера?
— Это какой был день?
— Воскресенье.
— Пьяный, наверно, был.
— Что пьяный — это само собой.
Дед испуганно молчит, старается припомнить, что же он натворил вчера. Сложная работа происходила в его голове. Ему не хотелось сознаться, что он ничего не помнит. Сознайся, так сержант сразу на карандаш: «находился в сильной степени опьянения». Что-то он, конечно, помнил, но смутно. И сегодня, когда тяжелый синдром похмелья обострил совесть, дед мог наговорить на себя лишнего. А это совсем ни к чему. Если б даже и не наговорил — просто перечислил это «что-то», все равно мог погубить себя. Признайся в грехе, а грех этот милиционеру не известен, милиционер, может быть, имеет в виду какой-нибудь пустяк.
— Вахтершу, что ли, обложил?
— Зайдите ко мне завтра, часов в десять.
— Обязательно зайду! — с готовностью заверил дед, обрадовавшись такому легкому концу разговора и в радости не подозревая, что переборщил своей готовностью, что так отвечают друзьям на приглашение зайти в гости.