Падшая женщина - Маша Трауб

Маша Трауб Падшая женщина

Кладбище было старым и не таким большим, как представляла себе Вика. Почти сразу за забором начиналась если не чаща, то непролазный бурьян. Едва видимые вытоптанные тропинки вели куда-то вглубь и вправо. Она пошла по одной и уперлась в старые могилы, заросшие настолько, что не продраться. Пришлось вернуться назад и пойти по другой тропинке. И опять тупик – кусты, деревья, вьюны, сплетавшиеся выше головы.

Было нестерпимо жарко. Очень хотелось пить и побыстрее уйти отсюда. Но страх не возникал. Может, потому, что на кладбище не оказалось ни одного креста и ни одного памятника – никаких изваяний, фигур и выглядывающих из камней ликов – только мусульманские стелы, обращенные на восток, и строгие мраморные плиты.

Сначала она читала надписи и рассматривала лица, изображенные на плитах, но очень скоро ей стало казаться, что похороненные здесь люди – друг другу родственники, а надписи с фамилиями и годами жизни начали скользить перед глазами бегущей строкой. Ей уже физически было плохо: в воздухе не хватало кислорода, и она не могла глубоко вздохнуть – тут же заходилась аллергическим кашлем. Тело чесалось то ли от укусов невидимой мошки, то ли от нервной аллергии.

Вика больно зацепилась рукой за неизвестное ей растение с острыми шипами и порвала кофту. Ноги в сандалиях были расцарапаны и начали зудеть. К тому же она влезла в крапиву и видела, как открытые участки тела немедленно начинали покрываться алыми волдырями. Вика остановилась, чтобы отдышаться и успокоиться. Значит, около забора – совсем старые участки, заросшие. Там самая сухая земля, деревья с прочными изогнутыми стволами, пышущие цветом кустарники, которые закрывали камни как ковром. Левее – могилы начала прошлого века, судя по датам. Продраться можно, отбрасывая ветки, раздирая руками заросли. Значит, нужно брать правее. Вика сделала шаг и чуть не наступила на ящерицу. Здесь их было немало. Огромных, зеленых, равнодушных и юрких – Вике казалось, что она идет по живой земле, пребывающей в постоянном движении, в беготне. Ящерки, недовольные присутствием незваного гостя, зашедшего на их законную территорию, в последний момент выскакивали из-под ног и убегали в поисках покоя. Вниз она старалась не смотреть. Наверняка здесь водились и змеи.

Однажды в детстве она поймала ящерицу. Та оставила хвост и убежала. Вика с ужасом держала в ладони крошечный отросток. Ей было жалко и себя, и ящерицу. А еще ей было очень страшно – до дрожи, до обморока. Оторвать у живого существа кусок тела и держать его в руках. Она ведь совсем не хотела этого делать. Получилось случайно. Ящерка – красивая, переливчатая – сама вдруг отбросила хвост и выскользнула из руки. Вика с тех пор боялась и ящериц, и змей, и лягушек.

Она почесала ногу и пошла дальше. Оглянувшись, едва не наткнулась на торчащую ветку с ощетинившимися отростками. Еще чуть-чуть, и Вика осталась бы без глаза. Она свернула еще раз и опять стала вглядываться в надписи. Нужно было найти могилу. Ради этого она приехала.

Кладбищ она не боялась. Ей достаточно часто, в последнее время все чаще, приходилось сопровождать бабулю на похороны или панихиды. И Вика, поддерживая бабулю под локоть, не испытывала ни страха, ни отчаяния. Скорее, она была похожа на местных служащих, которые привычно приходили на рабочее место, переодевались и деловито принимались за дело – облагораживали место захоронения, высаживали цветы, принимали заказы на благоустройство, обсуждали шрифт на могильной плите. Вика прекрасно ориентировалась на кладбищах, знала, где туалет, где цветы, где мусорный контейнер.

Особенно ей нравилось кладбище, ближайшее к ним, где были похоронены подруги бабули. Здесь же упокоился и отец Вики. Она приезжала сюда два раза в год – заказывала помывку, полив цветов на лето. Быстро проходила к могиле отца, отмечала выполненную работу, ставила цветы в горшке, чтобы не вяли на камне и не создавали ощущение заброшенности, и уезжала. Полчаса. Сорок минут – максимум.

Место захоронения на этом кладбище стоило чуть ли не столько же, сколько городская квартира. Здесь можно было обрести покой или за деньги, или за большие заслуги. А еще лучше, если оба критерия совпадали. Здесь было комфортно и покойникам, и родственникам. К услугам последних был цветочный магазин, который предлагал только изысканные растения. На Пасху на полках появлялись игрушечные зайцы с яркими корзинками. На Восьмое марта неожиданно выставлялась кадка с гвоздиками, которые обычно были не в ходу – слишком простенько. Но именно в марте на гвоздики был спрос.

Вежливая, участливая и тактичная продавщица подолгу обсуждала с клиентами, как будут сочетаться желтые бархатцы с папоротником, который в последние два года неожиданно вошел в моду. Или лучше взять вереск? Да, вереск тоже очень хорошо, только сохнет быстро. Климат не подходит. Но можно попробовать. И, конечно же, восковые цветы и букеты, которые тоже предлагал магазин, отдавая дань традициям, не были похожи на те, что продавали бабушки на ближайшей автобусной остановке по цене в три раза ниже. Искусственные цветы были изготовлены в Италии, доставлены и с помощью дизайнера выставлены в витрине.

Это кладбище встречало безутешных родственников не только цветочным магазином, но и огромной парковкой с воротами изысканной ковки. И охранник заботливо приоткрывал калитку, чтобы верящие в приметы женщины, одевавшиеся для визитов на могилу в достойное серое, позволяя себе также скромный беж или глубокий малахит, не входили в распахнутые настежь ворота – плохая примета. Только через калитку.

Весной, на первые майские праздники, и поздней осенью, в ноябре, Вика сидела в удобном кресле в комфортабельном офисе по благоустройству захоронений. В компьютер давно были занесены все данные о том, какие она предпочитает цветы, к какому дню нужно помыть могилу и какого цвета гранит подсыпать. Оставалось только расписаться в документе, и можно было еще полгода не вспоминать о могиле – все будет сделано вовремя и на совесть. И могила будет ухоженной, ни одной лишней травинки не пробьется через гранитную крошку, цветы будут политы, надпись – сверкать на солнце. А если погода выдастся пасмурная, так ничего страшного – на кладбище прекрасное современное освещение. И надпись все равно будет сверкать, как под софитами.

И могилы и памятники – в полный рост, с ангелами, будут радовать взгляд чужих респектабельных родственников, которые не сядут поминать покойных прямо здесь, на погосте. Не будут проливать слез, обойдутся без крикливых всхлипов и причитаний, а чинно постоят минут пять и уйдут. И новые туфли не покроются грязью, каблук не застрянет в асфальтовой выбоине, а засохший букет роз с могилы будет выброшен предупредительными работниками, чтобы не портить общей картины.

Эти поездки на кладбище были для Вики обязанностью, пусть не очень сложной, не слишком неприятной, скорее обычной, как включение бойлера каждым летом, когда отключали горячее водоснабжение. Повернуть два черных крана и перекрыть красный. Каждый год Вика забывала про красный кран и вызывала сантехника, который за сто рублей долго и подробно объяснял ей про включение и выключение бойлера. То же самое было с могилой – Вика забывала, сколько бархатцев просила посадить в прошлом году. То ли восемь, то ли двенадцать. Но хорошо, что в компьютере все было отмечено и сохранено. И вежливая женщина говорила ей: «Не волнуйтесь, все сделаем, как прошлом году». Вика, говоря откровенно, и не волновалась. Восемь кустов бархатцев, десять – ей было все равно. Мама на могиле отца не появлялась. А бабуля, которую Вика привозила сюда «по случаю» – отпевание бывшего коллеги, например, – и вовсе не горела желанием идти на могилу к зятю. Так что Вика заказывала бархатцы для себя, для собственной совести. Малая уступка, ничтожная жертва, чтобы чувствовать себя спокойно.

Здесь все были эгоистами – и родственники, и, казалось, даже покойники. Главное, сохранить видимость респектабельности. И покойные могли быть спокойны – даже если родственники забудут дорогу, работники кладбища не позволят могиле остаться неприбранной или запущенной. Так что цена за захоронение себя вполне оправдывала – даже скрягам не приходилось переворачиваться в собственных гробах от возмущения.

А вот зачем Вика поехала на могилу к деду, в далекий поселок, туда, где никогда не бывала и о котором мало что знала, – она не могла объяснить даже себе. Ей вдруг все стало противно. Она сама себе стала противна. Ничего не чувствовала, ничего не хотела. Устала от вечно недовольной и озабоченной матери, устала от бабули, которая требовала и одновременно, буквально в одном предложении, умудрялась отвергнуть всякую заботу о себе. Вика металась между матерью и любимой бабулей, которые дольше пяти минут не могли разговаривать друг с другом без того, чтобы не поссориться, и ей приходилось работать буфером, водоразделом, плотиной, которая удерживала их любовь-ненависть. Она гасила, сглаживала их острую необходимость в общении, граничащую с ненавистью и нежеланием видеть и слышать друг друга.