Вы видите это воочию — видите, как служанка хватает безразличную ко всему Шарлотту Корде, как солдаты в красных колпаках с разинутыми в немом крике ртами вламываются в запертую дверь, слышите беззвучный вопль страсти и ужаса… А за окнами этой коричневой комнаты струится желтый сентябрьский свет, карабкается по стене виноградная лоза… Вновь оживший старый Париж.
Тут я услышал, как что-то капает…
Меня охватил ужас. Я смотрел на окружающие меня фигуры, скованные смертельным оцепенением, — инквизиторов, орудующих огнем и клещами, короля, кладущего голову на гильотину под яростную дробь беззвучных барабанов, — и мне чудилось, что их неподвижность противна самой природе. Они были куда более отвратительны, эти тени людей, выряженные в цветастые одежды, в своем молчании, чем если бы вдруг заговорили.
Нет, это мне не почудилось. Что-то падало, капля за каплей, медленно-медленно…
Подгоняемый многократным эхом, я кинулся вверх по лестнице. Мне нужен был свет, нужно было видеть живых людей посреди всего этого гнетущего застоя воска и париков. Добежав до последнего поворота лестницы, я попытался взять себя в руки, — я не дам свести себя с ума сборищу каких-то чучел! Это же смешно. Мы с Бенколином весело посмеемся над моими страхами, с бренди и сигаретой в руках, когда выберемся из этого зловещего места.
Вон они, Бенколин, Августин, Шомон; они только еще входили в верхнюю ротонду. Я взял себя в руки и позвал их. Но, видно, что-то в моем лице осталось, потому что они это заметили даже при тамошнем тусклом освещении.
— Черт побери, что с вами, Джефф? — спросил детектив.
— Ничего, — промолвил я, но мой голос выдал, что я говорю не правду. — Я… разглядывал фигуры… там, внизу. Группу Марата. Мне хотелось посмотреть на сатира. Он чертовски хорош, великолепно передана сущность, и эта женщина в его руках…
Августин дернул головой.
— Что? — выдавил он. — Что вы сказали?
— Я сказал, что сатир чертовски хорош, а женщина в…
Августин проговорил словно загипнотизированный:
— Вы, наверное, сошли с ума. В руках у сатира нет никакой женщины.
Глава 3
— Теперь она есть, — сказал Бенколин. — Настоящая женщина. И она мертва.
Он освещал скульптурную группу лучом большого фонаря, а мы сгрудились вокруг.
Восковая фигура сатира была слегка прислонена к стене в том месте, где лестница делала очередной поворот. Его руки были изогнуты и сложены таким образом, что тело маленькой женщины, пристроенное там, не нарушало равновесия всей фигуры. (Как я узнал позже, восковые фигуры делаются на стальном каркасе и могут выдержать и значительно большую нагрузку, чем вес миниатюрной девушки.) Основная тяжесть тела приходилась на правую руку и грудь сатира, голову девушки частично прикрывала другая рука, и грубая ткань плаща была наброшена на верхнюю часть ее тела… Бенколин направил луч света вниз. Нога сатира, поросшая жесткими волосами, его раздвоенное копыто были в крови. У основания фигуры расширялась на глазах темная лужица.
— Выньте-ка ее оттуда, — коротко бросил Бенколин. — Осторожней, не сломайте чего-нибудь. Ну же!
Мы высвободили почти невесомое тело и положили его на каменную площадку лестницы. Тело было еще теплым. Бенколин перевел луч света на лицо женщины. Ее карие глаза были широко раскрыты, в них застыли боль, ужас и потрясение; обескровленные губы приоткрылись, синяя, плотно сидевшая на голове беретка сбилась набок. Луч фонаря медленно пробежал по всему ее телу…
У моего локтя слышалось тяжелое дыхание. С трудом сохраняя видимость спокойствия, Шомон произнес:
— Я знаю, кто это.
— Ну? — поинтересовался Бенколин, не поднимаясь с колен и не поворачивая головы.
— Клодин Мартель. Лучшая подруга Одетты. Это та девушка, с которой мы должны были пить чай в тот день, когда Одетта отменила свидание и… О Боже! — крикнул Шомон и ударил кулаком по стене. — Еще одна!
— Еще одна дочь бывшего министра кабинета, — задумчиво промолвил Бенколин.