Ревнивая печаль - Анна Берсенева

Анна Берсенева Ревнивая печаль

Часть первая

Глава 1

Лера слушала шум весеннего дождя как тихое обещание.

Ночные московские огни тонули в мокром асфальте как в реке, манили и успокаивали. Лера ехала домой, мартовский ветер врывался в приоткрытое окно машины, и усталость становилась тишиной.

Устала она так, что собственные руки казались ей тяжелыми, не говоря уже о ногах: те и вовсе гудели, как провода, хотя всю дорогу из Берлина, сбросив туфли, она прижимала горячие ступни к какой-то прохладной железке под самолетным креслом.

Лера возвращалась домой на день раньше, чем должна была приехать – тридцатого марта, в день своего рождения, – и никто не знал, что она уже в Москве, и Митя не знал. И в этом была радость возвращения: она увидит Митю сегодня, сейчас, и не будет еще одного пустого дня.

Все дни без него втайне казались ей пустыми, хотя никто, конечно, этого не замечал.

– Не быстро еду, Валерия Викторовна? – спросил шофер Павел, поглядывая на нее в зеркальце дальнего вида. – Дождь какой в этом году ранний, а? Прошлый март еще снег не сошел.

– Не быстро, Паша, – улыбнулась Лера. – Соскучилась, домой хочу.

– Хорошо, – удовлетворенно кивнул Павел. – А то Жозефина Ивановна возмущается: гоняешь, мол, и при чем тут, мол, твоя квалификация.

Паша был молод, словоохотлив, и Леру всегда смешил его рассудительный тон и то, что он старался говорить басом. Ездил он действительно лихо, Зоська возмущалась не напрасно. Но Лера и сама лихо ездила при случае, поэтому ничего против Пашиной скорости не имела.

Она радовалась каждому повороту улиц, приближавшему ее к дому. Тверская, Садовая-Триумфальная, Каретный Ряд, Трубная, Петровский бульвар – Неглинка, сердце заходится! Как будто ей не тридцать лет, а одиннадцать, и она впервые возвращается домой из пионерского лагеря и чувствует, как в счастливом восторге забываются летние дни со всем их незамысловатым весельем и остается только одно счастье: домой, к себе домой, на любимую свою, единственную улицу!

Окна Митиной квартиры были темны, а напротив, в маминых, светились изнутри неплотные шторы.

– Подожди, Паша, – сказала Лера, выходя из машины и с удовольствием ощущая сквозь тонкие подошвы холодный, мокрый асфальт. – Узнаю, что там дома, потом поедешь.

Она тысячу раз, наверное, вот так выходила из машины в своем дворе, из дальних странствий воротясь, – и каждый раз это было словно впервые. И по лестнице взбегала впервые, и всегда руки вздрагивали, когда ключ поворачивался в замке…

Надежда Сергеевна не спала и, как ни старалась Лера войти бесшумно, сразу вышла ей навстречу в прихожую.

– Лерочка! Что же не предупредила? А я тесто поставила на завтра, пирожки собиралась с грибами…

И мама была как всегда: радовалась, что ее Лерочка вернулась, и тут же переживала о пирожках. А Лера просто радовалась.

– Не спишь, мама, почему? – спросила она, целуя Надежду Сергеевну. – Голова болит?

Головные боли повторялись в последнее время все чаще, это Леру тревожило, хотя Надежда Сергеевна считала, что в ее возрасте и с ее болячками удивляться уже не приходится – ходит понемножку, и слава богу.

– Нет, ничего сегодня, – покачала она головой. – Просто не спалось. Старческое, Лерочка. Да ты устала, наверное. Ванну налить?

– Ничего, я потом, мам. Как Аленка? А Митя где?

– Митя репетирует, и Аленочка с ним.

– С ним? – удивилась Лера. – Да ведь двенадцать уже!

– Я тоже беспокоюсь. Но он приехал часов в пять, перерыв у него был, а она: «Митя, хочу с тобой!» Ты же знаешь, какая она: что выдумала – не отговоришь, вся в тебя. Он и взял с собой. Я ему говорила, – словно оправдываясь, добавила Надежда Сергеевна. – Говорила: «Митенька, она мешать будет!» А он смеется, а сам уже о своем думает – и поехал с ней. Так на Елену Васильевну покойную стал похож, и глаза похожи, а взгляд совсем другой…

– Ты ложись, мама, хорошо? – попросила Лера. – Я за ними съезжу и вернусь.

– Он не в консерватории – в Ливнево сегодня. Далеко, Лерочка! Может быть, лучше позвонить, что ты приехала? – тут же встревожилась Надежда Сергеевна.

– Ничего, я с шофером.

И, поцеловав мать, Лера вышла на лестницу, забыв на вешалке плащ.

Какое там – далеко! Берлин был недалеко, и Вена, и Рим, и любая точка света, откуда они приезжали, прилетали и приходили друг к другу. И уж конечно, недалеко было Волоколамское шоссе, с которого дорога поворачивала на Ливнево – усадьбу на северо-западе Москвы, где под высоким куполом старинного особняка звучала сейчас музыка, вызванная к жизни движениями Митиных рук.

С Пашиной лихостью, да почти пустыми улицами, доехали они за полчаса. Лера издалека увидела в конце аллеи, у самого дома, Митин темно-синий «Сааб», освещенный одиноким фонарем, и рядом оркестровый автобус.

– Езжай домой, Паша, – сказала она. – Спасибо, завтра подъедешь прямо в Петровские линии, к девяти.

– Может, подождать? – великодушно предложил Павел. – Чего там, довезу и обратно!

– Спокойной ночи, до завтра, – покачала головой Лера и пошла по аллее, все убыстряя шаг.

Она не переодела туфли, и тонкие шпильки увязали в мокром песке, мешая идти. Капли ушедшего дождя падали с деревьев, тишина стояла в пустом парке, и окна особняка сияли в конце аллеи.

Лера любила музыку, но уж точно странною любовью – как может любить человек, сполна наделенный чуткостью к лучшим проявлениям жизни и начисто лишенный музыкальных способностей. Она стеснялась перед Митей своей музыкальной тупости, хотя он только улыбался и говорил:

– Ничего, подружка моя, мне достаточно того, что ты слушаешь, – остальное я сделаю сам.

И сейчас, стремительно идя по коридору к большому залу, она не узнавала, что за мелодия доносится из-за неплотно прикрытой двери. Но сейчас ей это было все равно. В неудержимом потоке звуков она чувствовала Митину страсть, и это было больше, чем угаданное название.

Привстав на цыпочки, чтобы не стучали каблуки, Лера проскользнула в приоткрытую дверь, тихо прошла вдоль стены полутемного зала и остановилась справа от сцены. Она попала в самую паузу, Митя как раз что-то говорил оркестрантам. Что-то у него не ладилось, наверное: Лера увидела, как он сердито положил дирижерскую палочку на пульт и снова поднял руки.

– Точнее, прошу вас, – сказал он. – Последний раз попробуем – и все на сегодня. Но – слушайте, весь звук слушайте, постарайтесь почувствовать этот купол!

И музыка зазвучала снова, подхватывая и тревожа Лерину душу. Лера смотрела на Митино лицо, освещенное снизу неяркой лампочкой у пульта, на его руки, взлетающие из света и кажущиеся огромными там, в угасающем сиянии. К этому невозможно было привыкнуть – к его рукам, к глазам его с таинственными уголками, скрытыми прямыми ресницами…

Лера вспомнила вдруг, как почувствовала однажды – вот так же, на Митином концерте – пугающую силу звукового потока – неистовую, способную все снести на своем пути, как все сносят страшные потоки жизни… И как Митя остановил, руками остановил эту бурю, которую остановить было невозможно, и как она почувствовала, что ни одна сила над ним не властна. И все, что было потом, в первую их ночь… Всего год назад!

Она не сразу расслышала, что оркестр уже перестал играть: так долго звучала мелодия где-то под круглым потолком с полустершейся росписью.

– Спасибо всем, до завтра! – сказал Митя, и музыканты тут же заговорили, задвигались; зал, в котором только что звучала музыка, наполнился их усталыми голосами.

Лера ждала, когда он обернется. Она никогда не знала, как это будет: как он обернется, какие у него будут глаза, что он скажет ей и что будет дальше. Это каждый раз происходило по-новому. Лера и музыку чувствовала именно так: могла три раза слышать какую-нибудь вещь – и все равно не узнать с четвертого. И Митю она не узнавала точно так же, хотя его-то она знала с самого детства – но сердце у нее замирало. Она только знала, что он еще немного постоит вот так, не двигаясь, в молчании, словно продолжая прислушиваться к чему-то.

И конечно, она пропустила то мгновение, когда он обернулся, и увидела только, как просияли его глаза, даже в полумраке плохо освещенного зала.

– Лера… – сказал Митя.

Это невозможно было ни объяснить, ни даже повторить, как он произнес ее имя и как тут же коснулся ее руки – именно тут же, хотя они стояли совсем не рядом.

Они помолчали секунду, глядя друг на друга, и рассмеялись – потому что им обоим хотелось поцеловаться и обоим неловко было целоваться на глазах всего оркестра.

– Потом, – сказал Митя. – Дай на улицу выйти только, подружка!..

Он всегда ее так называл – с тех самых пор, когда она, десятилетняя, сказала: «Я же твоя подружка, правда?» – и он засмеялся ее словам. Лера привыкла, что он так ее называет, хотя она не подружка ему была теперь, а жена. Но к этому она как раз не могла привыкнуть.