Бабушка сперва взбунтовалась. Она заявила, что ни за что не отпустит детей «в этот бандитский город, где на дискотеках до утра попой дергают, а корову подоить не умеют»; что экология в Москве ужасная, и Мишка вырастет уродом, а мы с Ольгухой – просто балбесами; что она привыкла за скотиной ходить, а не бутылки по помойкам собирать, и еще много-много чего. Насчет скотины бабушка, конечно преувеличила: у нас к тому времени из всей скотины осталась только кошка, но сути это не меняло. Я подслушивал разговор и с удовольствием понял: бабушка никуда ехать не собирается.
Но прошла неделя, и я принес очередную двойку, а Ольгуха в очередной раз вернулась домой в четыре утра, потому что в деревне тоже бывают дискотеки. Бабушка сперва оценила безобразие и сказала, что «родители-то из вас дурь выбьют, а город дисциплинирует». Но потом решила, что двойка – не грех и что если бы девчонки Ольгиного возраста не торчали на дискотеках до утра, то люди вымерли бы еще в каменном веке. Я вновь успокоился, и вновь ненадолго. Бабушка возвращалась к теме переезда снова и снова, взвешивая все «за» и «против». Она обсуждала эту тему с соседками, которые не советовали ничего путного, зато всегда могли поддержать разговор. Обсуждала сама с собой долгими осенними вечерами, пытаясь докопаться до истины, и вот вчера посреди ночи ее осенило: «Едем, братва!» – за что такое наказание?
Я просидел на чердаке почти до утра. Бабка ломилась в дверь, бранилась и рассказывала, как она нас всех любит и как хочет, чтобы у нас было достойное будущее. Я слышал, как внизу бегает Ольгуха, собирается за всех за нас, как скачет Мишка, по-детски радуясь ночному переполоху.
Слышал, как лают собаки на улице, провожая домой припозднившихся гуляк; как играет где-то аккордеон, фальшивя (а вы что хотели в три часа ночи?); как горланят чьи-то гуси, потревоженные незнакомым гостем; как живет-дышит деревня, которую я больше не увижу.
– Открывай, супостат! Я для вас стараюсь, мне этот город на фиг не вперся!
– Не поеду. – Кого я обманываю?! Поеду, конечно, никуда не денусь! Просто мне хочется еще немного побыть с этим домом, который, может, и не самый лучший, но я не знал другого. Я родился здесь и пеленки пачкал здесь, потому что памперсы в деревне появились совсем недавно. Тут учился говорить, ходил в школу, воевал с Ольгой. Не так-то просто: взять и уехать, оставить-забыть прошлую жизнь. Ведь для меня – это все , что было.
Мне хотелось еще чуть-чуть побыть дома. Спокойно, не торопясь, не кидая в чемодан шмотки, которые родители все равно забракуют. («В этом только по коровнику шастать, а в Москве – за террориста примут!») А бабка не понимала. Она ломилась в дверь, делая невыносимыми последние минуты дома.
– Ну подожди ты немного!
– Некогда! На ночной поезд билеты дешевле, а за час до прибытия – вдвойне!
Ну что с ней сделаешь?!
– Иду! – В углу у двери валялась пара крошечных лаптей – игрушки, наверное, или сувенир. Я взял их с собой: в пыльной Москве будет отличная память о деревенском доме.
Бабка перехватила меня за шиворот и поволокла вниз:
– Бегом собираться! Много не бери, только самое необходимое!
Я сложил на столе школьные учебники. Придет библиотекарь и заберет. А документы нам директор почтой вышлет. Это вам не Москва, здесь школьной администрации нетрудно дойти до почтамта, чтобы переслать документы выбывшему ученику. Не так уж много учеников, и не так уж часто они выбывают. Что ж не послать документы хорошему человеку? Тетрадки, дневник, белье, джинсы – собрался.
Ольгуха, Мишка, бабушка, дядя Саша, который проснулся среди ночи и согласился отвезти нас на вокзал, – все ждали меня.
– Едем, что ли?
– Присядем на дорожку. – Все синхронно опустились на чемоданы, но бабуля тут же вскочила:
– Едем, братва!
Ох уж эти мне сериалы про бандитов!
Глава III Сумасшедший город
Я понимаю, когда баба Нюра, торопясь по утрам в сельпо, рассекает на своем мотоцикле, не разбирая дорог и огородов. Я понимаю, когда она объезжает лужи старательнее, чем прохожих, – прохожие давно плюнули и не ругаются, а из лужи – и обрызгаться можно. Бабу Нюру можно понять: у нее внук вечно тащит в рот всякую гадость, и если не приехать в сельпо пораньше за активированным углем, то его тебе и не достанется. Все расхватают для домашней скотины, потому что у коров и кроликов тоже иногда болит живот. Баба Нюра и заводит мотоцикл с утра пораньше и летит, сшибая заборы, я ее понимаю.
Но когда десятки, сотни огромных машин (по сравнению с мотоциклом – огромных) летят, не разбирая дороги, замечая прохожих не больше, чем мух на лобовом стекле, – этого я не понимаю. Они еще и ругаются, если ты рискнешь пройтись по тротуару, где им вздумалось припарковаться. И как! Это песня. Я таких слов не слышал даже в тот раз, когда отдавил физруку ногу, на которую он до этого штангу уронил. Мне тогда пришлось обратиться за разъяснениями к словарю, благо у соседки нашелся подходящий. Я читал его до утра: никогда не думал, что на свете бывают такие слова. Но от московских водителей я узнал гораздо больше.
А уж милиция! Вот у нас, когда бабнюриной козе вздумалось погулять без хозяйского ведома, участковый дядя Коля заподозрил кражу и стал обходить все дворы, искать, кто спер козу. К нам в сарай заглянул, увидел только вилы да лопаты, козырнул и ушел. Зашел к одним соседям, к другим… У нас деревня – три улицы, дядя Коля обошел все за полчаса и сказал теть Нюре: «Ищи в лесу». Но это же нетрудно, когда в деревне три улицы! А в многомиллионном городе каждого останавливать и обыскивать – это что ж такое пропало, позвольте спросить?! И кто же так хорошо учил математику, чтобы не понимать элементарную вещь: пока всех обыщешь, украденное тысячу раз перепрячут?!
Вам вот смешно, а мы пока от вокзала в метро спустились, нас обыскали раза три. Один раз даже чуть не задержали: сержанту показалась подозрительной коллекция бабушкиных панталон. То ли он решил, что бабуля их украла, то ли что она собирается торговать ими в метро, а может, то и другое. Бабушке пришлось доставать и показывать, что панталоны неновые, следовательно, продать их невозможно, да и для кражи она бы выбрала что поновее, а не эту рвань (дырки на панталонах ей тоже пришлось предъявить). Но отпустили нас только после того, как заорал Мишка. Он умеет орать и, за что ценю, умеет орать вовремя. Сержант оказался то ли бездетный, то ли впечатлительный, в общем, отпустил нас на первых же нотах.
Думаете – все? А метро?! Нет, вообще-то там красиво, очень даже. Но только если смотреть вверх: светильники, мозаика на потолке – здорово! А вот вниз, вбок, вперед и куда там еще – лучше не смотреть. Да и необходимости нет: нас в метро занесла толпа, спустил эскалатор (жуть, вряд ли я когда– нибудь привыкну!), толпа же занесла в вагон, а потом вынесла на нужной станции. Нам осталось только выйти в город, но это можно сделать и глядя на потолок.
А потом был дом. Кирпичная махина, со всех сторон обставленная гаражами и помойками, обсиженная бабульками и обгаженная собаками. Мишка как увидел – сразу запросился домой (не понял еще, дурак, что попал). Ольгуха пробурчала что-то вроде: «Надеюсь, у меня будет своя комната»; бабушка молча перекрестилась. Я не знал, что сказать, на всякий случай уточнил: так ли должен выглядеть настоящий «каменный мешок» или нужны еще какие-то детали? Получил подзатыльник и оказался дома.
Дома были родители, которых бабушка не предупредила о нашем приезде, и они уставились на нас в изумлении, как Мишка на унитаз.
– Слава богу, а то я думал, еще год потратим на уговоры!
– Мам, ты бы хоть позвонила!
– Некогда было звонить! – объясняла бабушка, выкладывая из моего рюкзака банки с огурцами (уф, гора с плеч!). – Сразу поехали, как решились, я боялась передумать. Порядки-то тут у вас недеревенские, как я погляжу.
– Привыкнешь.
– Поздно мне привыкать. Вот они пускай привыкают. Чего встали?! Руки мыть, здороваться!
Мы, как воспитанные, выстроились в очередь перед родителями (черт с ними, с руками, потом). Мать я не видел все шесть лет, что они жили в Москве, и ревниво отметил, что она классно выглядит. Короткая стрижка вместо косы, узкие джинсы, как у Ольгухи… Стоя рядом, они тянули на разновозрастных подруг, на тетю и племянницу, но никак не на мать и дочь. Отец к нам приезжал год назад на какой-то праздник, и я успел перезапомнить его таким: похудевшим, без бороды, поэтому не сильно удивился переменам. Родители тискали по очереди каждого, приговаривая «Как ты вырос!» и прочую ерунду, которую говорят детям, когда их давно не видели. Мать особенно старалась, даже чуть не ляпнула: «Как ты выросла» бабушке, попавшей под горячую руку.
Не то чтобы я был не рад, просто отвык. Совсем другие, обновленные, что ли, родители, в незнакомом городе, в новом доме… Я чувствовал себя не в своей тарелке (тарелки, кстати, тоже были непривычные: черные и квадратные, – как не сойти с ума?!).