Куст папоротника, выросший за перилами, клонился в пыль.
Дуглас бочком подобрался к деду, чтобы впитать в себя эту небывалую зоркость, умение видеть за грядой холмов что-то такое, от чего хочется плакать, и еще то, что испокон веков дарует радость. Но впитать в себя удалось только запахи трубочного табака и мужского одеколона «Тигр». В груди закрутился волчок: то темная полоса, то светлая, то смешинка в рот попадет, то теплая соленая влага затуманит глаза.
— Надо пончик съесть да поспать чуток, — решил он.
— Славно, мальчик мой, что у нас, на севере Иллинойса, есть обычай днем вздремнуть. Но прежде, конечно, следует заморить червячка.
Дугласу на макушку опустилась большая теплая ладонь, и под ее тяжестью волчок стал кружиться еще быстрее, пока не окрасился одним уютным, мягким цветом.
Поход на кухню за пончиками оказался вполне удачным.
Как был, с усами из сахарной пудры, Дуг раскинулся на кровати и обдумывал, стоит ли сейчас дрыхнуть, но сон подкрался исподтишка со стороны изголовья.
В половине четвертого пополудни двенадцатилетнее мальчишеское тело погрузилось в сумерки.
Потом, во сне, нахлынула какая-то тревога.
Вдалеке заиграл оркестр; приглушенные расстоянием духовые и ударные выводили незнакомый тягучий мотив.
Подняв голову, Дуг прислушался.
Казалось, трубачи с барабанщиками выбрались из пещеры на яркий солнечный свет: мелодия зазвучала громче.
Звук окреп еще и потому, что к этому стройному оркестрику, который маршем шел к Гринтауну, добавились новые инструменты — видно, музыканты сначала рысцой трусили по сжатым кукурузным полям, а потом ступили на дорогу, вскинув блестящие медные трубы и деревянные палочки. Тут же подоспела и небольшая луна, оказавшаяся басовым барабаном. Черная стая растревоженных дроздов взмыла над опустевшими садами и повела партию пикколо.
— Праздничное шествие! — ахнул Дуг. — Хотя какой сегодня праздник?.. Четвертое июля давно прошло, да и День труда уже позади…
По мере приближения к городу мелодия становилась все громче, глубже, медленней и печальней. Подобно гигантской туче, чреватой молниями, она плыла над сумрачными холмами, задевала темные коньки крыш, обволакивала городские улицы. В ней слышалось ворчание грома.
Дуглас вздрогнул и затаился.
Процессия остановилась прямо у его дома.
Солнечные зайчики от медных труб залетали в высокие окна и бились о стены, как перепуганные золотые птахи, рвущиеся на волю.
Подкравшись к окну, Дуглас выглянул на улицу.
И увидел знакомые лица.
Дуглас заморгал.
На лужайке, с горном в руках, вытянулся Джек Шмидт, который в школе сидел за соседней партой; Билл Арно, лучший друг Дугласа, поднимал кверху тромбон; мистер Уайнески, городской парикмахер, стоял с тубой, словно обвитый кольцами удава, и еще… стоп!
Дуглас прислушался.
В доме была мертвая тишина.
Развернувшись на пятках, он бросился вниз по лестнице. В пустой кухне пахло беконом. Столовая еще хранила аромат блинчиков, но это знал только ветер, который, как призрак, шевелил занавески.
Дуглас побежал к дверям и выскочил на крыльцо. Дом и вправду обезлюдел, зато в палисаднике было не протолкнуться.
В числе музыкантов оказались дедушка с валторной, бабушка с тамбурином и братишка Скип с дудкой.
Стоило Дугласу остановиться у перил, как в его честь раздались дружные приветствия, и под эти крики у него мелькнула мысль: как быстро все переменилось. Только что бабушка замесила тесто (опара, с мучными отпечатками ее пальцев, так и осталась на кухонной доске), дед отложил том Диккенса, а Скип спрыгнул с дикой яблони. И вот, обзаведясь инструментами, они уже стояли в той же толпе, что и многочисленные знакомые, учителя, библиотекарши и дальние родственники, нагрянувшие из далеких персиковых садов.
Приветствия смолкли; все рассмеялись, позабыв про унылую мелодию, с которой только что прошли через весь город.
— Эй! — решился наконец Дуг. — В честь чего музыка?
— Что за вопрос? — отозвалась бабушка. — Сегодня твой день, Дуглас.
— Мой день?
Твой, Дуг. Особенный день. Лучше всяких именин, пышней Рождества, торжественней Четвертого июля, чудесней Пасхи. Твой день, Дуг, твой и только твой! — Это уже выступал с речью мэр города.
— В каком смысле?..
— Дуг… — Дедушка подтолкнул к нему огромную корзину. — Тут пирог с земляникой.
— И земляничный торт, — подсказала бабушка. — И земляничное мороженое.
Все заулыбались. А Дуглас попятился и застыл, как забытое на жаре эскимо, которое почему-то не тает.
— Как стемнеет, будут фейерверки! — Скип заиграл на дудке. — Сразу, как стемнеет. И еще — так и быть — забирай моих светлячков: у меня целая банка с лета осталась.
— Ты мне никогда за просто так ничего не отдавал, Скип. С чего это ты вдруг раздобрился?
— Так ведь сегодня — День Дугласа Сполдинга, Дуг! Мы и цветы принесли.
Мальчишкам не приносят цветы, подумал про себя Дуг, даже в больницу.
Но сестры Рэмзи протягивали охапки цветов «прощай-лето», а дедушка торопил:
— Не медли, Дуг! Тебе возглавлять процессию! Корабль ждет!
— Корабль? Мы отправляемся на пикник?
— Точнее сказать, в путешествие. — Мистер Уайнески сорвал с себя парикмахерский фартук и нахлобучил соломенную шляпу цвета кукурузных хлопьев. — Прислушайся!
С берега озера, до которого было не меньше мили, донесся пароходный гудок.
— Шагом марш! — скомандовал дед. — Ать-два, левой, присоединяйся, Дуг, ать-два, левой!