— Разбудил? — рокотал его нечеткий голос, продираясь сквозь две сотни километров.
— Нет, я не спала. Ты где?
— В подъезде, на лестничной клетке. Я тебя люблю. Наташа ярко представила Женю, сидящего ночью на ступеньках подъезда с прижатой к щеке пластинкой мобильника.
— Поругались?
— Нужно что-то решать. Мы должны встретиться. Наташа молчала. Этот разговор был бесконечен и всегда начинался ровно с середины, а реплики варьировались в зависимости от Жениного душевного состояния. И того отклика, который они в ней вызывали.
— Нужно что-то решать. Прикажи мне все бросить и приехать за тобой. Ты бы решилась все начать с нуля? Уехать ко мне?
В зависимости от собственного настроения Наташа могла ответить что угодно: Да. Нет. Это не меняло дела.
— Если я сейчас приеду за тобой, ты готова все бросить?
— Готова, — наугад ответила Наташа, без труда улавливая запах его кожи с легкой нотой почти выветрившегося одеколона и вкусным шлейфом дыма “Явы”.
— Нет, правда? Уволишься с работы?
— Уволюсь. Где мы станем жить?
— У меня на даче. Я все приведу в порядок, я…
— А твоя жена?
— Что ты сразу хватаешься за жену? Ты нарочно начинаешь эту тему. Я ведь не спрашиваю, что станет делать твой муж без тебя.
— Я и так знаю. Он очень быстро сопьется и превратит нашу квартиру в бомжатник. Здесь будут ночевать его коляны, тыквы и Петровичи. Они превратят в дрова кухонный гарнитур, за который я расплачивалась три года.
— Какая проза! Как ты можешь думать о каком-то там гарнитуре в два часа ночи?
Наташа вспомнила, отчего проснулась. Она только на минуту забыла, а теперь снова вспомнила. Белый конверт смотрел на нее с вызовом.
— Кстати, о прозе. Как прошел твой творческий вечер?
— Плохо. Телевидение не приехало, — ворчливо сообщил Женя. — Родственники, которые обещали помочь с продажей книг, подвели, пришлось все делать самому. Все прошло комом.
— А жена?
— Она говорит: не понимаю, зачем тебе все это нужно. Вполне можно обойтись и без песен, и без басен. И уж конечно, без этих, как она выражается, показательных выступлений.
— Из-за этого вы поругались.
— Нам давно уже не нужен повод, чтобы поругаться, ты же это знаешь. Мы перестали понимать друг друга. Ты не ответила мне на вопрос.
— Бородин, ты прекрасно знаешь, что я не поеду в вашу деревню.
— Какая деревня? Ты сама говорила, что у нас очень милый поселок городского типа и что здесь обалденная природа. Чем тебе не нравится наш санаторий?
— Отдыхать — нравится. Не нравится ходить в один магазин с твоей женой, постоянно встречаться с ней на улицах, чувствовать на себе косые взгляды всех (всех!) в поселке, поскольку вы все там друг у друга на ладони. Приезжай лучше ты. У нас — город.
— Ташка… Ты же знаешь, солнце мое, не могу бросить свою работу. Где еще я найду такое место сейчас?
— Я все знаю, Бородин. Тебе сорок восемь лет, ты главный врач санатория, тебя там носят на руках… Я ничего от тебя не требую. Ты сам завел этот разговор.
— Да, но… Ты любишь меня?
— Очень.
— Мы встретимся? Приезжай завтра. Я все устрою. У нас сейчас мало народу. Сезон кончается.
— Завтра не могу, — призналась Наташа, не отрывая глаз от письма.
— Что-то случилось?
— Пока не знаю, — честно ответила она.
В трубке послышался какой-то шум, скорее всего — хлопнула входная дверь подъезда, где сидел Бородин.
— Я позвоню тебе завтра, — торопливым полушепотом пообещал он. — Ты будешь дома?
— Не знаю, — эхом отозвалась Наташа.
Она вновь осталась один на один с белым четырехугольником письма. Из кастрюли на кухне валил пар. Наташа стала держать конверт над паром, обжигая пальцы. Бумага разбухла, стала влажной. Когда Наташе удалось открыть конверт, руки ее дрожали, а сердце металось между горлом и животом.
Круглые Леркины буквы бросились врассыпную, затем слиплись в слова, а те, в свою очередь, горохом покатились перед глазами.
“Почему это бывает так больно?” — наконец сложилось в единую строчку. Наташа попыталась взять себя в руки и прочитала первые пять строк. Дойдя до строчки про “больно”, вернулась к началу. Что-то внутри, натянутое до предела, со звоном лопнуло, и теперь в голове стоял монотонный звон.
“Первый раз у нас ничего не получилось, я убежала, — сообщала Лерка. — Но Юрка уговорил меня попробовать еще…”
Наташа почувствовала, что у нее пересохло во рту. Так, что стянуло губы. Она схватила чайник и хлебнула из носика. Даже кипяченая вода отдавала хлоркой.
“Но второй раз было еще хуже! Эта ужасная боль, я думала — умру от боли! А кровь! Сколько было крови! У меня вся одежда была в крови!” Наташа поняла, что стучит зубами. Хотелось кричать, пробить стенку кулаком, завыть от обиды и непоправимости того, что случилось. Лерка, одуванчик, что ты натворила? Разве она, мать, не говорила ей? Разве не предупреждала, что секс раньше времени — как недозрелый плод, жесткий и горький… Господи, что делать-то теперь?
“Аня, скажи, почему все восторгаются этим? Почему все этого хотят?” — спрашивала Лерка подругу, и Наташа проклинала расстояние, что разъединяет сейчас ее с дочерью.
Сначала она злилась на Лерку. Окажись дочь сейчас, сию минуту здесь, рядом, Наташа скорее всего отхлестала бы паршивку по щекам, накричала бы и затопала ногами. Давно ли Лерка, глядя матери в глаза, говорила, казалось, искренне, что да, она все понимает и ничего такого себе не позволит раньше времени. Потому что да, аборты, болезни и врач-гинеколог. И незрелый организм. Да, она не дура и зла себе не желает.
И вот на тебе! На улице после дискотеки, в каких-то кустах, среди мусора!
Наташа металась по квартире, не в состоянии сидеть на одном месте. Теперь она злилась на Юру. Сопляк! Какое он вообще имел право воспользоваться Леркиной симпатией, склонить девчонку к сексу, в котором сам ничего не понимает?! Идиот! Фильмы, что ли, не смотрит, журналы не читает? Неужели трудно было организовать вокруг этого элементарную романтическую атмосферу? Придать всему более-менее цивилизованный вид, если уж приспичило? Дегенерат! И она это чувствовала! Она сразу невзлюбила этого Юру, у него на морде все написано! Ее Лерку! Которая из ангин не вылезает, у которой и месячные толком не установились, скачут, как им заблагорассудится!
“Теперь я его избегаю, — делилась Лерка переживаниями. — Представить себе не могу, что это может повториться! Вчера он подсылал пацанов, чтобы позвали меня на улицу. Я не пошла. Проревела весь вечер. Ведь я так люблю его…”
“Какое там “люблю”! — негодовала Наташа. — Держись от него подальше, дочка! Ничего хорошего от него ждать не придется. Недомерок!”
Наташина голова кипела. Было три часа ночи, а она, одна в своей двухкомнатной квартире, металась как тигрица, у которой отняли детеныша. И за что ей такое наказание? Первая электричка в шесть утра! Ночь покажется бесконечной. Такое ощущение, что ты ходишь по раскаленным углям, потому что наступить больше некуда.
Она представила, как примчится утром в деревню и скажет… что? Они вчера только распрощались. Свекровь полезет с расспросами. Рожнов тоже что-нибудь заподозрит. Что же делать? До пяти утра Наташа плавилась на медленном огне, а в пять обратила внимание, что все еще сжимает в руке злополучное письмо. Прямо под пальцами оказались, строчки, на которые она сразу и внимания-то не обратила. После прощальных слов и приветов стояло: “Аня, купи и вышли мне, пожалуйста, тест на беременность”. Наташа схватила с крючка плащ, сумку и стала метаться по квартире, не в состоянии найти туфли. Когда нашла и уже открывала дверь, в спальне зазвонил телефон. Кто может звонить в пять часов утра? Наташа вернулась в спальню и взяла трубку.
— Наташа? Это Юля Скачкова. Помнишь такую? Я прошу тебя: срочно возьми такси и приезжай ко мне. Мне плохо.
Глава 2
Юля выслушала заявление нотариуса и ничего не поняла. Она даже вопроса никакого не задала. Тот сам догадался, что клиентка не въехала, и во второй раз четко и ясно повторил информацию. В глазах у него мелькнула смесь сочувствия и интереса. Что она теперь станет делать, в такой тупиковой ситуации?
Юля молча щелкнула замком сумочки и сухо распрощалась с нотариусом. Оказавшись на улице, она с недоверием осмотрелась. Пейзаж вокруг будто подменили. На небе громоздились сизые тучи, тщательно пряча солнце. Но оно пробивалось сквозь их плотный дым и высвечивало ближайшую пятиэтажку ядовито-синим.
“Как он мог? — с раздражением подумала Юля. — Неужели нельзя было посоветоваться со мной?”
Конечно. Для Никиты всегда самое главное было — продемонстрировать свою независимость и самостоятельность. Продемонстрировал!
Впервые за три месяца Юля подумала так о муже. Одернула себя: о мертвых плохо не говорят. Нужно теперь думать, что делать. Необходимо с кем-нибудь посоветоваться.