По счастью, ничего «особо дерзкого» или из рук вон конфиденциального в работе «Профиля» за октябрь месяц не было. Банальная мелочевка. «Лицо закавказской национальности» (новый полицейский термин, не совсем, кстати, удачный, поскольку попадают под него не только армяне-грузины-азербайджанцы, но и турки с иранцами, а при желании – и израильтяне), по имени Фрунзик Оганесян, весьма переживало по поводу легкомысленного поведения белокурой супруги Насти и убедительно просило проследить. Процесс сопровождался жалобной мужской слезой и чемоданом денег. Факт измены благополучно вскрыли. «Разлучником» оказался… чертовски привлекательный субъект одного с Настей пола, возраста, комплекции, цвета и даже имени. Лицо означенной национальности погрузилось в беспросветное изумление, а агентство «Профиль» всеми силами постаралось убедить клиента, что факта супружеской измены как бы не было, а имело место своеобразное раздвоение личности и небольшая девичья шалость. Обошлось без крови. Зато возбудился сотрудник агентства Вернер. Закрутился жаркий любовный многоугольник, но в продолжение бесчинств господина Оганесяна уже не посвящали. Неделю продолжались поиски холеного мастифа Жульки, сбежавшего от хозяина и прибранного сердобольной пенсионеркой – обладательницей девяти кошек, морской свинки и хромого попугая Жеки. Заявился пенсионер из соседнего дома, заподозривший в «разъездных» работницах собеса квартирных мошенниц. Пришли, мол, зубы заговорили, выдали доплату к пенсии в размере четырехсот рублей, а взамен похитили семейные сбережения. Устроили засаду в соседнем доме (благо пенсионер оказался бывшим художником с идеальной памятью на лица), скрутили сексапильных девиц, когда одна заговаривала зубы отзывчивой старушке, а другая «трясла буфеты», и без жалости сдали в полицию. Раскрыли серию краж из цветочной лавки – по заказу разгневанной цветочницы. Задержали неистовую любительницу лимонных каламандинов и нефролеписов, объяснив, что клептомания – это порок, заставили сдать обратно. Полицию не посвящали…
Информацию анализировали беглым образом.
– И это все? – несколько разочарованно спросил капитан Силантьев.
– Недород, капитан, чем богаты… – обескураженно развел руками Максимов. – Обратитесь в агентство «Анфас» – у них, я слышал, завышенные социалистические обязательства и жесткие санкции к тем, кто не выполняет план. Информации – полные закрома.
– Были, – поморщился Силантьев.
– Пустышка, – обронил Филатов. Помолчал, мусоля кожаную перчатку, и тихо отчеканил: – Надеюсь, вы понимаете, Константин Андреевич, что любая информация, способная заинтересовать органы, должна предоставляться немедленно? Вы – неглупый человек, и хорошо знаете, что такое интересная информация.
– Банда никогда не повторяется, – дополнил капитан Силантьев. – Если используется мебельный фургон – то только раз: с его, кстати, участием и была обчищена квартира доктора Фогеля. То же касается всевозможных «Чистых вод», «горгазов», «работников вневедомственной охраны», прибывших по причине ложно сработавшей системы «Охтуба»…
– Единственный, между прочим, достоверно описанный случай, – встрепенулся Шевелев. – Старушка-пенсионерка видела в глазок широкие полицейские спины, но физиономии, к сожалению, не видела.
– Оттого и выжила, – буркнул Силантьев.
– А наутро состоятельный бизнесмен не вышел на работу, – сухо произнес Филатов. – О его местонахождении до сих пор неизвестно…
Гости удалились так же тихо, как пришли, даже чаю не попили. Максимов перехватил в прихожей Шевелева, дождался, пока двое других выйдут на лестницу.
– Почему так серьезно, Юрка? РУБОП совместно с ФСБ проводит праздные беседы ни о чем. Очень трогательно, хвалю. Но при чем здесь частный сыск?
– Союз не по любви, – покосившись на дверь, пробормотал Шевелев. – Руководство этого чертова города трясется в припадке. Такое ощущение, что кое-кого уже подвергли шантажу. Требуют от органов немедленных телодвижений и самых извращенных союзов. Вынь да положь… Кстати, не ты один подвергаешься наезду – работают со всеми, кто хоть как-то соприкасается с криминалом…
Ожидание немедленных неприятностей вылилось в испорченную ночь, тоскливую утреннюю подавленность и бесконечный, монотонный день, в который ровным счетом ничего не произошло. Клиенты не баловали. Старых «хвостов» не было – в последний осенний месяц агентство «Профиль» вступило без долгов и манящих денежных перспектив. Осень в этом году опять отличилась: до первого ноября – ни снежинки, зато морозы – по полной программе: студеные, трескучие. А первого числа – незадолго до окончания бестолкового рабочего дня – внезапно резко потеплело, и из собравшихся косматых туч густыми ватными хлопьями повалил первый снег! Екатерина подскочила к окну, выражая бурный восторг. Максимов почувствовал, как улучшается настроение и пропадает желание без причины орать на сотрудников. Олежка Лохматов зарядил чайник. Вернер демонстративно глянул на часы и объявил, что знает способ, как добавить тепла в пошатнувшиеся взаимоотношения.
– Такая маленькая, незаметная бутылочка, зато какой потрясающий эффект…
– Ты должен загладить свою вину, Константин Андреевич, – отвернулась от окна Екатерина. – Уже без малого восемь часов ты давишь на нас своей тяжелой энергетикой и непонятно чего добиваешься.
– Впечатлительный очень, – поцокал языком Вернер. – Визит Шевелева и замотанных парней из ФСБ произвел на тебя неизгладимое впечатление. С этим нужно бороться, командир, – решительно и крепким градусом. Не придет к тебе «Черная кошка», не переживай. Если сам, конечно, не напросишься.
– А вот со мной тоже неприятная история приключилась, – подал голос Олежка Лохматов. – Пошел вчера в кино на «Сокровище нации». И с таким, блин, сокровищем познакомился – рядом сидела, в темноте не разглядел…
– Такая страшная? – посочувствовал Вернер, сворачивая «горло» явленной из заначки «Перцовочке» (официального разрешения от начальства пока не поступало).
– Терпимая, – пожал плечами Олежка. – Но с таким умственным развитием могла бы быть и покрасивее. Выпускница оперного отделения консерватории.
– Тоска, – пробормотала Екатерина.
– И с детства пишет стихи, – вздохнул Олежка, – которые сама же и исполняет.
– Ну, ты ее, конечно, проводил, – встрепенулся Вернер.
– Взглядом, – ухмыльнулся Максимов.
– Как порядочный джентльмен! – возмутился несостоявшийся Ромео. – Это вам не лапти со щами, коллеги. До самого подъезда. Теперь у меня врожденная гинекофобия – боязнь женщин, гомицидофобия – страх совершить убийство, гаптофобия – боязнь прикосновения окружающих. А также мелофобия, метрофобия…
– Постой, – не понял Максимов, – она, что, в метро к тебе приставала?
– Какой вы дремучий, Константин Андреевич, – расстроился Олежка. – Метрофобия – это страх поэзии. Вы бы слышали, какие вирши она мне на мосту загибала…
– Представляю, как, доведя девочку до подъезда, ты врубил пятую… – залилась смехом Екатерина.
Под общий хохот Вернер открыл «Перцовку», и вскоре все дружно позабыли про дурное воспитание, про снежные хлопья за окном, про неизбежные крупные неприятности. Бодренько «усидели» бутылку, за ней – вторую, в которую чудесным образом трансформировалась пустая. Посудачили, потравили анекдоты, то есть наполнили пьянку глубоким смыслом. В семь с копейками Вернер заявил, что не прочь продолжить огорчать печень, но данная компания его утомила (а утром опять на эти же физиономии любоваться) и пойдет он искать другую. За Вернером разбрелись остальные. В восемь тридцать Максимов добрался до дому, загнал Маринку в детскую и погрузился в неопределенное ожидание. Дурные предчувствия отступали по всем фронтам. Телефон помалкивал. На лестничной клетке не наблюдалось потусторонней активности. В одиннадцать двадцать, плотно притворив дверь, он прослушал местные криминальные новости и, не отметив ничего значительного, завалился спать.
Ночь прошла на удивление спокойно. Все плохое и неясное кануло в пучину мутного сознания.
Утро огорошило, и не только Максимова – весь город! В мэрии еще не поняли, что началась зима. Ни одной снегоуборочной машины на улицах! А город между тем буквально утонул в снежном убранстве. Машины буксовали в сугробах, общественный транспорт прочно встал, пешеходы матерились, протаптывая тропинки в тротуарах, на которых еще вчера не было ни снежинки.
Но самое интересное, что на работу никто не опоздал. Олежка Лохматов столовой ложкой поглощал сгущенку (он где-то вычитал, что в одной маленькой баночке утрамбованы литр молока, двести граммов сахара и уйма полезных микробов). Екатерина не могла налюбоваться видом из окна. В особенное умиление ее приводила борьба пешеходов с сугробами. «Лошадью ходи, лошадью», – бормотала она непонятно кому, сплющив симпатичный носик о стекло. В девять часов и тридцать секунд, напевая под нос, что и утром все не так, нет того веселья, завалился Вернер, окруженный загадочным романтическим флером и вчерашним перегаром. Побродив в приемной вокруг Любаши, отыскал кабинет, плюхнулся за стол и со словами, что минералка по утрам не роскошь, а средство передвижения, извлек из сумки ополовиненную бутылку «Карачинской» и играючи с ней расправился. Судя по довольной физиономии, прошедшей ночью он перепробовал все грехи (возможно, кроме убийства).