К девичьему возрасту созрела в ней уже стойкая привычка к героическому сопротивлению материнскому любопытству. Даже и приспособилась она к нему. Не вела дневников — мама их ловко и быстро находила, как ни прячь. Не заводила подруг — мама их допрашивала умело и с въедливым пристрастием. Не разговаривала по телефону — мама могла с удовольствием подслушать все до последнего слова. Она жила с ней в одной комнате, послушно исполняла все дочерние обязанности, завтракала-обедала-ужинала, делала уроки и представляла себя маленьким и стойким оловянным солдатиком. Терпеливым и гордым. Солдатиком, мечтающим или вырваться однажды на свободу, или сгореть в огне. Лучше бы вырваться, конечно. Вот тогда она начала бы жить. По-настоящему. Набело. Сначала…
А пока надо было не погибнуть, надо было выдержать эту скрытую войну, которую и не заметил бы посторонний какой за их жизнью наблюдатель — живут и живут себе мать с дочерью тихо-мирно, отношения громко не выясняют, улыбаются всем вежливо. На самом же деле война эта отнимала у них все силы, и уходили эти силы совсем, совсем на разные цели. Мать во что бы то ни стало стремилась знать о своей дочери все, вплоть до самых потаенных мыслей, у Вероники же была цель противоположная — не дать ей ничего такого знать. Она даже и думать лишний раз о чем-то боялась. Казалось ей, что мама запросто может залезть к ней в голову и подслушать…
Хотя все это было бы еще ничего, терпимо даже, если б свое представление о потенциальной правильности и красоте их взаимоотношений мама не несла демонстрировать, как говорится, в люди. В школе, где училась Вероника, она слыла самой распрекрасной и популярной родительницей и неизменно возглавляла все годы школьный родительский комитет. Очень, очень она любила хаживать к Веронике в школу, советоваться подолгу с учителями о развитии дочкиных способностей и о своей значительной в этом вопросе материнской роли. А иногда и просто шла встретить ее после окончания занятий и, стоя на школьном крыльце, улыбалась всем приветливо и перекидывалась с учителями по-свойски парой-другой фраз. Обязательным же рефреном к этим вежливо-коротким диалогам звучало, впрочем, всегда одно и то же, многократно и по нескольку раз ею упорно повторяемое: «…А мне вот дочка рассказывала… Вы знаете, она мне всегда все рассказывает. Мы с ней, знаете ли, как две подружки, живем. Просто ни дня друг без друга». Постепенно потребность в демонстрации этой самой «дружбы» приняла для Вероники совсем уж нехорошие формы. Маме вдруг захотелось, чтоб в глазах также и посторонних людей непременно наблюдалось от этой их «дружбы» законное умиление, и она начала вытаскивать послушную свою дочь на всяческие культурные мероприятия. По первому же ее требованию в более или менее людном месте Вероника обреченно просовывала холодную и вялую ладошку под мамин локоток, и наклоняла ей к плечу голову, и даже улыбаться старалась изо всех сил сердечно и преданно, как это делают без труда, в общем, а даже и с удовольствием все любящие своих матерей дочери. И чувствовала себя при этом давно сдохшей в своей клетке канарейкой, от которой злые хозяева упорно требуют веселых песен. А что? Раз ты канарейка — так и пой своей хозяйке! Какое ей, в сущности, дело до того, что канарейка давно уже сдохла…
Ненависти к матери в Вероникиной душе все же не выросло. Процесс этот сам по себе остановился на нелюбви. Стыд Веронике помешал. А может, наоборот, помог. Потому что стыдно, ужасно стыдно не любить свою мать, какой бы странной она ни была. И любила ли ее мама по-настоящему, она тоже не знала. Не задавалась таким вопросом. Просто иногда ей казалось, что любовь из них обеих утекла одинаково. У мамы она полностью трансформировалась в любопытство, а у нее — во внутреннее ему сопротивление…
Слава богу, хоть Катька ее всегда понимала. И выручала, как могла. Зайдет, бывало, к ним в комнату с дурацкой какой-нибудь проблемой и ну давай переключать все внимание Александры Васильевны на себя, пока ее до белого каления не доведет. То так дурочкой прикинется, то этак… Или небылицы какие-нибудь оправдательные про Веронику сочиняет, почему та с уроков школьных посмела задержаться… В общем, Катька подругу свою принимала такой, какая есть. И не осуждала, слава богу. И психически ненормальной не обзывала. И даже успокаивала всегда как умела…
— Верка, да ты потерпи еще немного! Вот смотри — тебе же уже семнадцать, да? А через год ты совершеннолетняя уже будешь! Это же, считай, полная свобода! Школу закончишь — можно в институт поступить…
— Ага, в институт! Она и туда каждый день ходить будет, как в школу. Придет в деканат и будет там рассказывать, какие мы подружки. Засмеют ведь. Нет уж, увольте…
— Ну, можно тебе, например, морду танком сделать и на съемную квартиру уйти. А что? Тоже вариант…
— Кать, ну что ты говоришь… — грустно смеялась ей в ответ Вероника. — Какая съемная квартира? Тоже мне нашла для мамы препятствие…
— А вот еще вариант — можно тебе срочно замуж выскочить. При твоей-то красоте это раз плюнуть…
— Да где, где я тебе такого мужа найду, который мамино страстное любопытство на себе терпеть будет? Он же сразу от такой тещи сбежит! Она ж никому жизни не даст! Будет около него стоять со свечкой и интимно объяснять, что она с дочерью составляет единое целое, как сиамский близнец, и даже на минуту отойти не имеет права… Кто ж от такого не сбежит-то?
— Так вместе и сбежите! По крайней мере, повод для побега будет. И вообще, ты такого себе мужа ищи, который тебя из этого болота сам вытащит, как Царевну-лягушку. И от мамы спасет. Только учти — тебе для этого дела не мальчишка нужен, а серьезный уже мужик, и чтоб с характером был, потому как мальчишка с твоей матерью точно не справится. И чем скорее, тем лучше. Тут, знаешь, надо действовать быстро и напористо, чтоб твоя Александра Васильевна даже испугаться не успела. А промедлишь — она вообще тебя замуж не отпустит. Так что как только исполнится тебе восемнадцать — беги! Беги, Верка, не оглядываясь! Только тихо и на цыпочках! В любой замуж беги, который первый под руку подвернется…
Напророчила, в общем, Веронике Катька скорое замужество. Хотя опыта по части встреч да свиданий с мальчиками у Вероники к ее восемнадцати годам не завязалось совсем никакого, даже самого мало-мальского. Да и откуда ему, этому опыту, и взяться было — мама эту часть ее жизни, как и все другие-прочие, очень жестко отслеживала. Нет, она совсем не была против всяких там девчоночьих встреч-свиданий и даже с удовольствием залезла бы своими любопытными щупальцами внутрь к Веронике, с присущим ей сладострастием выпытывая все-все до мельчайших подробностей, да только Вероника опять же решила ей такого удовольствия не доставлять. Тем более к своим восемнадцати годам детская ее, робкая нелюбовь начала уже переходить в более стойкую и плотную неприязнь, и проводить всю свою жизнь рядом с этой каждодневной неприязнью она вовсе не собиралась. Но и признаваться всенародно в этом своем нелюбовно-недостойном грехе по отношению к хорошей, наверное, так отдающей всю себя без остатка и требующей от нее такой же обратной отдачи женщине тоже не собиралась. Зачем? Катька-то права… Бежать, бежать надо! Тихо и на цыпочках. Она и сама столько времени об этом думала-мечтала… Да и не бегство это получается, а спасение собственной жизни, когда приходится, не глядя, быстро перепрыгивать на другую льдину, чтоб до берега как-то добраться. А на следующей льдине холоднее все равно не будет. А если будет — следующая может мимо проплыть, и на нее перепрыгнуть удастся. Главное — чтоб маме ручкой прощально помахать, а это с любой льдины сделать можно…
Она сразу тогда почувствовала, что Игорь, этот взрослый уже, самостоятельный, практически тридцатилетний мужик крепко в нее влюбился. И предложение он ей сделал практически сразу. Она тут же за это предложение ухватилась обеими руками. Правда, квартиры у него своей еще не было, с мамой-папой жил, но в этом тоже оказались для Вероники свои плюсы. Потому что, если перебраться к свекру и свекрови на постоянное место жительства, маму можно с удовольствием и обломать, позволить себе такую вот маленькую радость, то есть развести руками театрально-безысходно — что ж, мол, теперь поделаешь, мамочка, придется тебе как-то без меня жить…
— Ах, Игорь, как же вы меня огорчили… — сокрушалась горестно мама, поджав губы и сцепив нервно пальцы рук. — Ну как же, как же у вас нет своей квартиры! Мы ведь, знаете ли, с дочерью очень друг к другу привязаны, мы и дня не можем прожить друг без друга… Она — моя жизнь, мой смысл, мой результат, мой свет в окне… Нет-нет, я совершенно не приветствую этого вашего предложения. Вот будет у вас, Игорь, своя квартира, тогда и посмотрим… А Вероника без меня и дня прожить не сможет…
Игорь понимающе кивал и тоже, как Вероника, разводил руками. Ну да, не было у него своей квартиры. Да и потребности жить отдельно от родителей у него до тридцати лет тоже как-то не образовалось. Ну, жили они и жили себе в своей трехкомнатной, друг другом очень довольные, и ни малейшего по этому поводу невроза-раздражения не испытывали. Правда, потребность такая все-таки срочно вышла на первый план с появлением в его жизни юной Вероники. Очень, очень срочно вышла. Потому что, как ни странно, мама его восторгов по поводу будущей супруги совсем не разделила. Да и папа тоже. Своим предвзятым, конечно же, взглядом они разглядели в ней ту еще темную лошадку и выбора сына не одобрили. То ли слишком молода она для их сына была, то ли легкомысленна, Вероника уж и не помнила в точности. И совсем по этому поводу не комплексовала. Подумаешь — свекрови будущей не понравилась! И слава богу, что не понравилась. По крайней мере, претендовать на нее так же мазохистски, со всеми потрохами, как мама, не будет. Не будет, слава богу, выковыривать из нее всеми силами то внутреннее, которое выковыриваться вовсе не желает и прячется где-то в ней, трясясь от страха за свое право на существование.