– Потому что ты моя, – объяснила Аня. Она полагала, что чужому человеку невозможно сказать «дуpa». А своему можно. Так что «дура» – это подтверждение доверия и любви.
– Не. Я так не согласная. – Нюра требовала не только внутренней любви, но и внешнего уважения. Соблюдения этикета.
– Согласная! – завопила Аня. – Согласная! Дуя!
После больницы Аня стала неуправляемой. Чувствовала, что ей все дозволено.
– Во! Опять! Опять! Я с этой девкой жить не буду! Въеду!
«Въеду» значило «уеду».
– Въеду – и усе.
Сейчас они с воплями и криками выйдут за истиной. Так оно и вышло.
– Идите к отцу! – махнула рукой Вероника и пошла к своему письменному столу.
Она решила поработать, работа всегда возвращала ей состояние равновесия с внешним миром. Подвинула начатую статью о Зубаткине. Статья называлась «Убийцы». Это название показалось лобовым и бездарным. И вообще вся она, Вероника Владимирцева, – бойкая и пробивная, может, даже умная, но к таланту эти качества не имеют никакого отношения. В таланте главное – интуиция, а не мозг. Мозг – это ум. А интуиция – подсознание. Гении и женщины должны быть интуитивны.
Вероника отодвинула статью. От каждой строчки к лицу поднималась бездарность, как запах рыбы из кухни. Ее переполняло отвращение к себе, к дыре на обивке кресла величиной с обеденную тарелку, к идиотке Нюре. Обида на заболевшую Аню. Эта болезнь за волосы пригнула Веронику к земле, не поднять головы, не увидеть неба. Напрасно отказалась от ресторана. Сидела бы сейчас в веселье и празднике, выпила бы шампанского, помирилась бы с Егоровым. Судьба подсунула ей шанс, а она – вместо того чтобы использовать – встала и ушла. Что ею двигало? Ложно понимаемое чувство собственного достоинства. При чем тут собственное достоинство, когда в ребенке идет процесс разрушения и каждый час запустевают канальцы. И саму ссору тоже нельзя запускать. Ссора разъедает нутро, завтра помириться будет уже труднее, а послезавтра совсем невозможно.
Вероника посмотрела на часы. Было ровно девять. Двадцать один ноль-ноль. Вполне можно успеть.
Вероника метнулась к зеркалу. Вымыла лицо и на чистую кожу стала класть вечерний грим: золотые тени. Темные румяна. Зеркало льстило ей до неправдоподобности. Оттуда глядела другая Вероника – интуитивная и гениальная. Ее перетряхивал внутренний озноб.
Подошла Аня и тоже стала краситься. Вероника не обращала внимания. В ней билась потребность: видеть. И было непонятно: то ли кровь пульсирует в горле, в губах, то ли это «видеть… видеть… видеть…».
– Ты куда? – отвлекся от газеты Алеша.
– Потом скажу, – пообещала Вероника.
– Потом можешь не говорить.Вероника открыла дверь и вошла в ресторанный зал. Она сразу увидела банкет Пяткина и пошла к длинному столу в углу ресторана. Раздался дружный хруст. Это хрустели позвонки выворачиваемых шей. На Веронике было черное вечернее платье. Главным в этом платье было его малое присутствие. Оно было короткое и открытое, держалось ни на чем, на каких-то планочках и перепоночках.
Егоров не увидел ее первого появления. Он сидел во главе стола, склонив тяжелую бычью голову, смотрел в стол. Когда он пил, в нем просыпался Тюнька, вздымалась какая-то черная вода и начинала ломать берега. Но это бывало позже. А сейчас чувство вины перед всем миром.
Он поднял глаза и увидел журналистку, почти голую, накрашенную, как в театре. Егоров решил, что напился. Так не может быть. Она глядела на него не отрываясь, держа бокал возле лица. Глаза притягивали, втягивали. Ему показалось: он поехал со столом в эти глаза.
– За диссертацию! – сказал Петраков.
– А что за нее пить? Плохая диссертация, – простодушно объявил Марутян.
– Ты все говоришь правильно, но нарушаешь условия игры, – бесстрастно заметила жена Пяткина. – Или ругай и стой за дверью. А если сел за стол – помалкивай.
Кто-то засмеялся, но Егоров заметил, что мама Пяткина огорчилась. Он поднялся с бокалом в руках.
– Внутриутробные дети слышат и понимают. У них свой слух и своя память. Поэтому при них нельзя ссориться. Их надо любить. Любовь должна сопровождать человека до того, как он появился. Всю его жизнь. И потом. После жизни.
Глаза продолжали тянуть так сильно, что Егоров покачнулся. Пришлось взяться рукой за стол. Мысли сбились. От ее глаз было никуда не деться. Он тряхнул головой и бросил свое лицо в ее сторону. И его синие в белых лучах полетели в ее карие в золотой пыли. Над столом как будто протянулись провода высокого напряжения. Грохнула музыка, тоже какая-то электрическая. Марутян пригласил Веронику танцевать. Она пошла с ним в трепыхающийся круг, стала его частью. Но из-за плеча Марутяна искала егоровское лицо. Она уже без него жить не могла. Она снова стала реликтовым листком, а Егоров водой. Она впитывала эту воду каждой клеточкой, оживала. И все остальное рядом с этим отодвинулось далеко, уменьшилось до точки: ссоры, статьи, примирения, Анина болезнь. Стыдно сознаваться, но даже Анина болезнь в эту минуту была меньше той космической энергии, которой, может быть, и заряжается все живое на Земле.
Музыка кончилась. Она подошла к нему и села рядом.
– Как тебя зовут? – спросил Егоров.
– Вероника.
– Ты неправильно произносишь свое имя. Вероника. – Он сделал ударение на «о». – От слова «Верона».
Вероника вспомнила, что Верона – это итальянский город, в котором разыгрывалась одна из шекспировских трагедий.
Петраков наполнил их рюмки.
– Я видел, как она на тебя смотрела, – сказал Петраков. – Знаешь, что она от тебя хочет? Чтобы ты на ней женился.
Вероника покраснела. У нее было чувство, как будто ее схватили за руку в чужом кармане.
– А ты женись, Коля, – продолжал Петраков. – Послушай меня. Я уже старый. Женись, а то будешь потом по одному чулку давать, чтобы за вторым приходили. Она тебя любит. Она ради тебя всех пошлет. Потом другого полюбит и тебя пошлет.
Егоров слушал внимательно, склонив бычью голову. Выпил то, что налил ему Петраков, и устремил глаза впереди себя. Он вспомнил своего пробного сына, детей в реанимационной, попивающую жену. Что будет с ними со всеми?
– Нет. – Егоров качнул головой. – Я не могу.
– Ну и дурак, – заключил Петраков.
– Дурак, – согласился Егоров.
Вероника констатировала, что он от нее отказался. Она даже не огорчилась в первую минуту, просто констатировала сей факт: он выбросил ее листок из своей воды. Но этот реликтовый листок не погибнет. Он, правда, не живет. Погружается в спячку. Но не погибает. То, что недавно отодвинулось, стремительно вернулось на место. Анина болезнь выдвинулась на крупный план, загородила егоровские глаза.
– У меня к вам дело, – спокойно сказала Вероника.
– Я слушаю. – Егоров сосредоточился.
– Не здесь. И не сегодня. Давайте завтра.
– Хорошо. Приходите ко мне на работу.
– Если можно, на нейтральной территории. Скажем, в Доме журналистов. В семнадцать ноль-ноль. Вам удобно?
– Вполне.
– Вас туда не пустят без меня. Я буду ждать вас у входа.
Есть места, где он главный, а есть места – где его без нее не пустят. Это был еле заметный щелчок по носу. Унижение за унижение.
Вероника поднялась и пошла из зала.
Взяла пальто. Вышла на улицу.
Очередь на такси была небольшая, но ветер дул, как на вселенском сквозняке. Веронике казалось, что она стоит между двумя океанами. Голое платье мстило, как умело.
– Кому до Рижского вокзала? – спросил таксист.
Рижский вокзал находился на противоположном конце от ее дома, но Вероника вышла из очереди и села в машину.
На переднем месте уже кто-то сидел. Вероника села за его спиной. Машина тронулась. Это было шестое такси за сегодняшний день. О! Какой длинный день. Как давно он начался и сколько вместил: конфликт, влюбленность, разрыв. Одно вытекало из другого. Влюбленность из конфликта, разрыв из влюбленности. Любовь в понимании Вероники – это восхищение плюс секс. Она им восхищалась, и она его желала. Значит, любовь ее была настоящей. И разрыв тоже настоящий. В судьбу он ее не взял, а в интрижку или, как говорят, «в роман» она не хотела. С ним не хотела. Ее любовь была замыслена на судьбу, и не стоило уродовать замысел. Пускаться в роман с женатым человеком – значило рвать душу и тело. Этих романисток полные психушки. Вероника не была ханжой. Просто знала, что из чего вытекает. А как хотелось встать перед ним на колени и сказать: спаси. Не спас. Он не Бог. Он летчик. Значит, надо спасаться самой. Где-то дела с музеем. Навести порядок в судьбах тех, кто будет жить потом. На каждого Зубаткина есть по Нечаеву. На каждого умного – по дураку. А именно дураки, вернее, чудаки, что тоже разновидность дураков, – именно они спасали мир. Значит, статью надо назвать не «Убийцы», а «Чудаки». Она спрячется за Аню и за Нечаева. Она спасет их, а они ее. И другого спасения нет.
Машина остановилась. Пассажир расплатился и вылез.
– Ленинский, – сказала Вероника.