– Еще чепалгаш можно приготовить с картошкой или тыквой.
Сердце Малики сжимается от счастья. Она вырастет и станет, как мама, будет готовить лепешки и суп из сушеного мяса, и за столом соберется вся семья, дети и… муж. В груди стучит быстро-быстро, даже дышать сложно. Аслан… Он так смотрел на нее, когда она брала воду из колодца, и глаза у него черные, а губы яркие, как вишни.
– Малика, беги! Прячься! Бомбят!
Она машет руками своему сну – уходи, прочь, это уже война, не хочу – и в который раз замирает, оборачивается на оглушительный грохот. Там, сзади, на том месте, где, споткнувшись, растянулся братишка, маленький Ваха, землю продырявила воронка, и Малика ползет к ней, сдирая колени, отплевываясь от пыли, и все трет ладошкой сухие глаза. Ей кажется, что братик там, так ведь не может быть – чтоб вместо Вахи воронка…
У края ямы лежит оторванная ручка. Крошечные пальчики вздрагивают.
Похорон Малика не видела. Женщинам не положено.
Мать выла, как раненый зверь, и повторяла, как заведенная:
– Аллах заберет нашего мальчика в рай…
Малике все непонятно. Откуда летят бомбы? Куда ушел отец? Почему в селе столько чужих людей в форме? Они приехали на огромных темно-зеленых машинах – зачем?
Но мама ничего не объясняет. Лишь губы шевелятся на посеревшем лице:
– Ненавижу, всех их ненавижу…
В сон врывается Зара, но не та старшая сестра, красавица с тугими косами, которой Малика так завидовала – ведь у нее уже есть муж, бравый высоченный Руслан с белоснежной, белее горных вершин, улыбкой. Теперь – забыть бы, забыть – на светлом платье сестры чернеет запекшаяся кровь, Зара хохочет, смеется, пританцовывает и зачем-то осыпает лицо землей.
Замирая от ужаса, Малика прислушивается, о чем судачат у потухшего огня во дворе мать с соседкой.
Руслана увезли в соседнее село, в комендатуру. Сказали, боевик.
– Он не успел, – тихо произносит мать.
– Его сильно избили. Зара побежала за ним, говорят, он стоять уже не мог. И тогда тот, кто его допрашивал… Он рассвирепел, увидев Зару. Отшвырнул ее в угол, и принялся избивать Руслана. Зара была вся в крови мужа, видишь, видишь, она землей лицо трет, отмыться хочет. Его прикончили у нее на глазах.
– Бедные мои детки… Шурави… Ненавижу!
Соседка качает головой:
– Это был не русский. Говорят, аварец, милиционер, из Гудермеса, у него наши всю семью вырезали. Поделом. Нечего сотрудничать с оккупантами!
Женщины еще долго о чем-то переговариваются, но звук голосов исчезает. Малика видит лишь их шевелящиеся губы. Нет, Зара, нет, да за что нам это все?..
…Девушка проснулась от собственных рыданий. Серая грязная наволочка стала влажной от слез.
Отшвырнув подушку, Малика растянулась на койке, невольно поморщилась от скрипа пружин и уставилась за окно. Над горными вершинами тянулась светло-голубая полоска предрассветного неба. Скоро в убогую комнатенку проберется утро, и тогда ей напомнят о том, что хотелось бы забыть. А потом она, и правда, все забудет. Навсегда.
Айза, как всегда одетая во все темное – черное свободное платье, платок, скрывающий волосы, едва виднеющиеся из-под подола кончики туфель – и те чернющие, сразу же засыпала упреками:
– Почему не завтракала? Ты умывалась? Молилась? Хороша же ты – невеста Аллаха.
Она впервые заговорила по-русски, и Малика испуганно подумала: «Уже скоро…»
На русском иголки слов наставницы кололись особенно больно.
– Мы спасли тебя от позора. Ты заберешь с собой шурави, много-много шурави, кровь неверных смоет твой грех.
Айза не разрешала Малике зажмуриваться во время их бесед. Как жаль. Когда закрываешь глаза – можно вспомнить, как отец брал ее в горы, она тогда еще потерялась в стаде суетливых баранов с крутыми крепкими рогами. Но нет никаких гор, улыбающегося отца, только бледное лицо Айзы с горящими ненавистью глазами. И тот самый день…
…Воспользовавшись паузой в артобстрелах, мать с утра ушла на огород. С продуктами стало совсем туго, и она старалась вырастить на огороде хоть что-то в дополнение к похлебке из крапивы.
Малика хлопотала по дому. Подмела с пола вылетевшие стекла, перемыла посуду, покормила горбушкой черствого хлеба все отталкивающую ее руку Зару, машинально отметив: хлеба больше нет, правда, остался еще кусочек сыра.
Незнакомец вошел в дом неслышно, Малика обернулась к столу, чтобы убрать горку перемытых тарелок и обожглась о его взгляд, и сразу же испугалась – он пришел не с добром, что-то случится, произойдет.
Она все пятилась, отступала назад и понимала, что там стена, что все, еще полшага и дальше некуда.
Когда Малика вжалась в стену и выставила вперед тонкие руки, пытаясь защититься, с губ невольно сорвалось:
– Не надо, пожалуйста, не надо!
Она кричала это по-русски и по-чеченски, и щеки жгли слезы, а мужчина все приближался, в его глазах сквозь прорези маски отражалась преисподняя. Малика задыхалась от отвратительного запаха: спиртного, сигарет, много недель немытого тела. Мужчина ударил ее по лицу, разорвал блузку и на секунду замер. В эту секунду перед мысленным взором Малики пронеслись все ее семнадцать лет, освещенные лучом надежды: пощадит, в ее жизни все еще будет, закончится война, и Аслан посватается, и папа позволит выйти за него, они построят дом, по нему зашлепают детские ножки.
Насильник просто расстегивал брюки.
В себя она пришла уже под вечер, поняла, что солнце садится за горы и его отблески освещают строгое лицо матери с ниткой поджатых губ.
Малика, зарыдав, протянула к ней руки, но мать холодно отстранилась и тихо сказала:
– Лучше бы ты умерла. Или сошла с ума, как Зара. Соседи все знают. Скрыть не удастся.
Она не понимала, в чем ее вина. И мать – Малика отчетливо это слышала в ночной тишине – всхлипывала в подушку. Но с того самого дня она вела себя так, как будто у нее вовсе нет дочери.
В их дом пришла Айза, и Малика, даже не дослушав, что она хочет сказать, бросилась ее благодарить. Эта женщина предложила уйти. Куда именно – Малику на тот момент не интересовало. Когда ей объяснили – выбора уже не было…
– Мы поможем тебе смыть твой позор, – как заклинание, повторяла и повторяла Айза.
Потом она развернула принесенный с собой пакет.
– Это взрывное устройство. Ты прикрепишь его к поясу. А еще мы дадим тебе телефон, ты нажмешь на кнопочку и будешь уже в раю.
– Когда? – сглотнув слюну, спросила Малика. Ей не хотелось в рай, тело делалось ватным при одной мысли о смерти.
– Скоро, – пообещала Айза. – Уже очень скоро…
* * *Джип, двигающийся по узкому серпантину горной дороги, сквозь оптический прицел СВД различался совершенно отчетливо. Дозорный притянул к себе рацию и коротко бросил прикрывавшему его пулеметчику: «Не стрелять, свои». Он хорошо знал эту машину и ее владельца. Раппани Саджиев часто бывал в их отряде.
«Ланд-Круизер» миновал скрытые в густой зелени деревьев посты охраны, объехал заминированные участки, виртуозно вписался в крутой поворот, возле которого разинуло пасть глубокое ущелье, и резко притормозил у палатки командира отряда.
Салман Ильясов, чистивший у костра автомат, завидев гостя, едва заметно кивнул и вновь склонился над оружием – верным АКМС.
Раппани присел рядом, невольно любуясь четкими, доведенными до автоматизма движениями. Салман передергивает затвор, проверяет, нет ли патрона в патроннике. Вот снимается ствольная коробка, возвратная пружина, затворная рама, а потом маслянистая тряпка скользит по длинному телу полуразобранного автомата. Воистину, нет лучше зрелища, чем воин, готовящий оружие к бою.
– Как дела? – осторожно поинтересовался гость.
Командир заправил магазин патронами калибра 7,62 и поморщился.
До него явственно доносился аромат дорогой туалетной воды. Конечно, в Москве можно это себе позволить – душ каждый день, одеколон, спокойная размеренная жизнь. А когда от покоя начинает сводить челюсти – Раппани приезжает в горы и берет в руки автомат. Для гостя война – экзотика, Салман же и его отряд на ней живут. И умирают. Слишком часто в последнее время. Но все-таки отказываться от Саджиева пока нельзя. Он привозит деньги, много денег… И принадлежит к тому же тейпу*, что и большинство бойцов отряда.
Вслух же Салман сдержанно ответил:
– Нормально все у нас. К операции готовимся. Три бойца недавно потеряли. Русские совсем обнаглели, облаву на нас устроили, еле прорвались. Сбили их «крокодила».
На моложавом холеном лице Раппани мелькает любопытство:
– Что устроим на сей раз?
– На День независимости России рванем пару коллаборационистов и московских шишек в Грозном. Одновременно больницу в Дагестане брать будем.
– Сумасшедший, – в карих глазах Раппани нескрываемое восхищение, он даже звонко причмокнул губами. – Да ведь весь Дагестан битком набит федералами!