Юрий Перов ПРЕКРАСНАЯ ТОЛСТУШКА Книга 2
Часть четвёртая
Пятнадцатый (1957 г.)
1Пятнадцатым я обязана Николаю Николаевичу. Никогда ему этого не прощу!
После того как я узнала о том, что все мои муки были не что иное, как инсценировка, поставленная им с изощрённым искусством из… Хотела сказать — из корыстных побуждений, но не могу, потому что он вроде бы хотел сделать меня счастливой.
Но если хорошенько разобраться, то получается, что он таким извилистым путём пытался уйти от своих комплексов.
Когда Евгений Кондратьевич (как оказывается, тоже невинная жертва чьих-то комплексов) показал мне изнанку всего происходящего, я оказалась в сложнейшем положении.
Первым движением души было не поверить этому палачу — расстриге. Предыдущая версия моей жизни была так логична, так уютна. Я к ней уже совсем притерпелась… В ней было место и для тихой грусти по моим родителям, и для справедливой ненависти к вполне персонифицированному и уже (что очень удобно, что особенно грело) униженному, растоптанному врагу.
В новой версии никакой ясности с гибелью родителей не было, лицо врага было по-прежнему размытым и торжествующим. Лицо же человека, с которым я прожила несколько месяцев почти семейной жизни, вполне смирившись и с его внешностью, и с размерами, и с угрюмо-молчаливым характером, сделалось зловещим и почти что ненавистным.
Очень удобно было не поверить Евгению Кондратьевичу. Тем более что для того чтобы проверить справедливость его слов, нужно было обратиться к тому же Николаю Николаевичу, который, естественно, начал бы всё отрицать. Получалось — слово Евгения Кондратьевича против слова Николая Николаевича…
И если бы я по каким-нибудь трудноуловимым признакам всё-таки поняла, что прав первый, то расставание со вторым было бы сильно затруднено. Во-первых, вместо слабого и уже поверженного врага я получала бы более сильного, действующего и прекрасно оснащённого. Ведь, расставаясь со мной, Евгений Кондратьевич погрозил мне своим тонким белым пальчиком и проскрипел:
— Вы не особенно резвитесь, барышня. С оглядочкой живите. Ведь вы виноваты во всём, в чём я вас обвинял. Только доказать мне этого не дали. Если б он мне не помешал, то не сидеть бы нам на этой скамейке… Вы бы сидели в местах не столь отдалённых, а я бы в кабинете немного поболее того, в котором вы у меня были… Да, дело Николаич закрыл. Но ведь не уничтожил! У нас там такого не водится… Я ведь это к тому говорю, что теперь вы у него всю жизнь на крючке будете… И если что не так, то серенькая папочка опять вынырнет, как будто и не пряталась…
Но и оставить совершенно без внимания информацию Евгения Кондратьевича я не могла.
И с Татьяной посоветоваться было нельзя. Тогда нужно было рассказывать ей всё с самого начала… С Наркома… А это было совершенно невозможно. Единственное, о чём я не утаила из этой истории, это о том, что Николай Николаевич мне уже поднадоел, а как отвязаться от него, я не знаю. И о его размерах, чем, разумеется, завела её невероятно. Глаза у неё загорелись, как автомобильные стоп-огни.
Десять раз пожалев, что проболталась, я, естественно, поспешила её успокоить и рассказала о том, как он всю жизнь мучился:
— Там в деревне тоже одна бабёнка полюбопытствовала… Хорошо, что на её вопли люди вовремя сбежались, а то, может, так и умерла бы… А между прочим, покрепче тебя была…
— В общем, когда утомишься окончательно, дай знать… — попросила она.
— Ох и глупая ты, Танька… — сказала я. — Ты лучше скажи, как мне всё это потихонечку прекратить?
— А он тебя сильно любит?
— Ухаживал красиво… А теперь даже не знаю…
— Замуж зовёт?
— Вроде да и вроде нет… Конечно, я его устраиваю во всех отношениях… Ничего от него не требую. Но у него же дочка только что аттестат зрелости получила… Не приведёт же он ей маму, которая всего на четыре года старше дочки… Значит, будет ждать до её замужества.
— А ты, стало быть, и будешь куковать всё это время? А если она никогда замуж не выйдет? Она хоть ничего?
— Так себе… Хотя по фотографии судить трудно.
— А что, уже совсем невмоготу?
— В общем, да. Уже не в радость… — вздохнула я.
— Тогда отдай его мне, — с алчным блеском в глазах сказала Татьяна.
— Я тебя серьёзно спрашиваю! — отмахнулась я.
— И я серьёзно. Пока не найдёшь себе замену, ты от него не отвертишься…
— Как я могу найти? Я что — объявление в газету дам: мол, девочки, кто интересуется тридцатисантиметровым, прошу заглянуть на чашечку кофе?.. И вообще, кто может добровольно заинтересоваться таким?
— Ой, Маня, не лицемерь. Чего же ты в первый день не убежала от него? Сказала бы, что не можешь, и дело с концом. Что, он бы тебя не понял? Ухаживал так красиво, значит, не насильник.
— Да нет, поначалу интересно было…
Татьяна покачала головой и пропела:
Этой частушке она научилась у Тамарки-штукатурщицы, когда навещала меня в больнице. Тамарка её постоянно распевала к месту и не к месту.
Так мы с Татьяной в тот день ничего и не решили…
2Потом начался Московский фестиваль молодёжи и студентов, и весь наш институт полным составом бросили на переводческую работу.
Мне, к сожалению, достались не французы, а франкоязычные канадцы.
Теперь я подозреваю, что и тут не обошлось без Николая Николаевича. Наверное, он решил подстраховаться и лишить меня возможных контактов с Ивом Монтаном…
Я до сих пор не могу точно сказать, знал он о наших отношениях с Монтаном или нет. Я до сих пор не понимаю, с какого момента после смерти Наркома он вспомнил обо мне и начал следить. А может, это произошло после смерти его жены? Я пыталась в завуалированной форме порасспрашивать его, но это было бесполезно. Он всегда рассказывал только то, что хотел. И ни одним словом больше. Буквально. Школа у него была крепкая.
Встречались мы по-прежнему у меня. В своей новой трёхкомнатной квартире он затеял какой-то невероятный ремонт. Паркет перестилал, вставлял новые рамы. Квартира была старинная и коммунальная, долгое время в ней жили три семьи. Потом все семьи переселили в Новые Черёмушки, а квартиру сперва приспособили под общежитие МВД, потом отдали Николаю Николаевичу.
Правда, встречались мы довольно редко, потому что в связи с подготовкой к фестивалю у него было очень много работы. Но я по-прежнему не позволяла себе и посмотреть в сторону. Отчасти из страха перед его профессиональным всеведением, но больше оттого, что, как идиотка, хранила ему верность, будто он был моим мужем.
Все мы, русские девушки, выросли на примере Татьяны Лариной, которая однажды заявила: «Я вас люблю (к чему лукавить?), но я другому отдана; я буду век ему верна…»
Мы не знаем, сдержала ли она своё слово, но похоже, что сдержала, потому что Пушкин именно на этом месте обрывает свой роман, делая её слова особенно заметными, услышанными… И мы их слышим и следуем им по мере сил и возможностей, забывая, что написал их человек, которого любили столько замужних дам… Впрочем, наверное, поэтому он и придумал свою Татьяну, воплотив в ней свой несбыточный идеал.
А посмотреть в то время мне было на кого. Когда Татьяна увидела моих канадцев, она даже присела от изумления. Трое из них были баскетболисты, двое хоккеисты, а шестой, удивительной красоты негр, был чемпионом Канады по бегу на 100 метров. Сложен он был как забросивший свою лиру и занявшийся спортом Аполлон.
Канадские девчонки — трое студенток-пловчих — были хорошенькие, очень ухоженные, с великолепными, крепкими, как дольки молодого чеснока, зубами, прекрасной кожей и роскошными волосами. От них просто веяло свежестью и здоровьем, но наши девчата могли составить им достойную конкуренцию.
И одеты канадки были безусловно лучше наших, и держались они просто, но с огромной уверенностью в себе, чего нам всем зачастую не хватает, однако проигрывали рядом с нашими. Не было в их глазах того огня надежды на счастье, веры в светлое будущее и готовности без остатка сжечь себя в любовном пламени, который так притягивает всех мужчин мира. Канадки уже жили в своём светлом будущем и своё счастье планировали в рабочем порядке.
Так вот, когда очередной Евгений Кондратьевич — только на этот раз его звали Володя и он был помоложе и понахальнее — представил меня моей франкоязычной группе из многочисленной канадской делегации и сказал, что я буду их переводчицей, то негр выронил из рук огромную спортивную сумку, а остальные ребята начали тихонько подсвистывать, чем немало меня смутили. Я же тогда ещё не знала, что это у них по американской моде признак крайнего восторга.