Становилось прохладнее. Несмотря на разогретые камни, пустыня проявляла свой норов. При одной мысли о том, что им снова придется ночевать, дрожа от холода, Шагровскому стало тошно. Спасти от полуночной стужи могла пещера, стоило внимательней смотреть по сторонам, тем более, что по мере того, как тропа углублялась в скальный массив, стены вокруг них начали расти, постепенно закрывая звездное небо.
Погони не было слышно, но Валентин понимал, что идущей по их следу группе понадобится минимум минут десять-пятнадцать, чтобы преодолеть расстояние от места, где они оставили джип, до начала тропы. Да и преследовать их ликвидаторы будут с осторожностью, чтобы не налететь на засаду. Пока что у беглецов была фора во времени, и использовать ее надо было с максимальным толком. Оторваться, найти убежище, позволяющее наблюдать за противником и выдержать короткую осаду, если до того дойдет. Предусмотреть пути отхода тоже будет не лишним…
В общем, той четверти часа, на которые они оторвались, на всё могло и не хватить.
— Отдых! — выдохнул Рувим, останавливаясь. — Дайте дыхание перевести…
Не снимая рюкзака, профессор сполз спиной по камню и уселся, вытянув ноги. Шагровский шлепнулся рядом с ним и потянулся к фляге — приоткрытый в беге рот высушило до хруста. Арин садиться не стала, только нагнулась, опираясь ладонями о собственные колени.
Дядя Рувим сверился с экраном GPS, подвигал губами, посматривая наверх, где между скалами толпились звезды, и удовлетворенно кивнул.
— Готовы? — спросил он и закашлялся, прочищая горло. — Не спать! Замерзнем! Арин — первая. Держись левее! Пошли!
* * *
Иудея. Ершалаим.
30 год н. э.
— И его действительно короновали? — переспросил Пилат.
Он удивился. Кожа на широком лбу на мгновение собралась гармошкой, как раз в том месте, где у обычных людей начинают расти волосы, брови едва уловимо приподнялись и тут же опустились на свои места, над частоколом густых рыжеватых ресниц. Верхние веки Пилата, тяжелые, налитые, прикрыли глаза.
Удивление. Брезгливость. Легкое раздражение.
К полудню, когда станет по-настоящему жарко, Пилат Понтийский будет уже не раздражен, а зол. Будет пить много воды — кубок за кубком — потеть, жевать ломтики лимона. У него будет подергиваться верхняя губа, как у пожилого пса, который угрожающе рычит, открывая все еще крепкие желтоватые зубы. Когда Пилат в таком состоянии, до вечера лучше с просьбами не обращаться — бесполезно.
Афраний давно научился с легкостью ориентироваться в нюансах поведения прокуратора. Нельзя сказать, что тот был совсем уж открытой книгой — столь опытный царедворец, как Всадник Золотое Копье, никогда бы не поднялся на вершины власти, если бы эмоции на его лице читались любым встречным. Но Афраний, с его опытом работы в Иудее и немалыми познаниями человеческих типажей, научился видеть незаметные для других детали.
Пальцы, барабанящие по мраморной столешнице. Едва заметный тик под правым глазом. Ухмылка, кривящая узкий рот. И тут же — взлетающие кверху брови.
— Да, прокуратор, его короновали…
— Не думал, что у евреев это так просто!
— А это далеко не просто, — сказал Афраний ровным, равнодушным голосом. — Существует целый ряд вещей, которые надо исполнить в обязательном порядке. Например, в ритуале должны принимать участие патриархи.
— Какие патриархи?
— Например — Мозес.
На этот раз Пилат не удержался и Афраний услышал вырвавшееся из узкого рта покашливание, означающее смех.
— Мозес? Ты, наверное, шутишь, Афраний!
— Нет, прокуратор. Я не могу позволить себе шутки во время доклада.
Прокуратор чуть склонился вперед и уперся блестящими темными глазами в переносицу начальника тайной полиции.
— Мозес… Патриарх Мозес. Я знаю только одного патриарха с таким именем. Если это тот самый Мозес…
— Это тот самый Мозес, — продолжил Афраний. — Тот, который давно умер.
— Кхе-кхе… — можно было считать, что Пилат расхохотался, но глаза его оставались злыми и колючими. — Действительно, странный народ. Ну, хорошо… Из покойников только Мозес?
Если бы Афраний Бурр мог печально вздохнуть в присутствии прокуратора, то он бы вздохнул. Нельзя править провинцией и ничего не знать о народе, которым правишь. Пилат Понтийский более привык полагаться на копья и мечи, чем на невидимые рычаги, которыми двигал начальник тайной полиции. Но именно потому Пилат был римским всадником и Золотым Копьем, а Афрания знали только те, кому это было положено. И еще знали враги. Хорошо знали.
— Если прокуратор позволит, — продолжил Бурр спокойно, — я в двух словах объясню, что произошло.
Пилат отхлебнул из кубка и лишь потом кивнул.
— С ним было только трое из двенадцати его последователей — Шимон по прозвищу Кифа, и братья, сыновья Зевдея — Иаков и Иоханан. Все они хорошо известны моей службе. Кифа, по слухам, некогда принадлежал к партии зелотов, но уже давно не поддерживает с ними связи. Двое других — дальние родственники Иешуа, в их доме он проживает последний год — тоже имели отношение к канаим, теперь же — верные последователи учения Галилеянина. Мне доложили, что эти трое и сам Га-Ноцри удалились на гору Хермон, а, после возвращения оттуда ученики уже называли Иешуа Га-Ноцри сыном Божьим — в еврейском ритуале это означает, что они помазали его на царство. Всех известных истории еврейских царей, прокуратор, помазывали на царство на горе Хермон, так что это не совпадение. Я вообще не верю в совпадения, господин. Слишком уж много совпадений я организовал сам. У него двенадцать учеников — и это означает двенадцать колен Израилевых. Его люди на каждом шагу говорят, что он рода Давидова…