* * *
Когда Канарис приехал в здание абвера на Тирпиц-Уфер 74-76 в Берлине, приближался рассвет. Водитель, который встречал его в Темпельгофе, захватил с собой двух любимых такс адмирала, и они резво помчались за ним по пятам мимо часовых.
Канарис прошел к себе в кабинет. Расстегнув на ходу морскую шинель, он сбросил ее на руки отворившего дверь ординарца.
– Кофе, – сказал ему адмирал, – побольше. – Ординарец начал было прикрывать дверь, но Канарис позвал его:
– Не знаете, полковник Радл у себя?
– Мне кажется, он вчера лег спать у себя в кабинете, господин адмирал.
– Хорошо. Скажите ему, что мне хотелось бы его видеть.
Дверь закрылась. Канарис остался один и устало опустился в кресло за письменным столом. Привычки у Канариса были скромные, кабинет старомодный и сравнительно пустой, с потертым ковром. На стене висел портрет Франко с дарственной надписью. На столе лежало мраморное пресс-папье с тремя бронзовыми обезьянками – «не слышу, не вижу, не говорю» злонамеренных вещей.
– Это я, – тихо сказал он, постукивая по их головам.
Чтобы прийти в себя, он глубоко вздохнул. В этом ненормальном мире он ходил словно по острию ножа. Он подозревал, что были вещи, которые даже ему не следовало знать. Например, попытка двух старших офицеров взорвать самолет Гитлера во время полета из Смоленска в Растенбург и угроза того, что фон Донаньи и его друзья могут расколоться и заговорить.
Появился ординарец с подносом, на котором стояли кофейник, две чашки и маленький молочник с настоящими сливками – большая редкость в те дни в Берлине.
– Оставьте, – сказал Канарис. – Я сам налью.
Ординарец вышел, и, когда Канарис начал наливать кофе, раздался стук в дверь. Вошел человек, который казался одетым как для парада, так безукоризненна была его форма. Подполковник горных стрелков, на мундире которого были ленточка за Зимнюю кампанию и серебряная нашивка за ранение, а на шее – «Рыцарский крест». Даже повязка на правом глазу точно соответствовала уставу, так же как и черная кожаная перчатка на левой руке.
– А, вот и вы, Макс, – сказал Канарис. – Выпейте со мной кофе и верните мне рассудок. Каждый раз, когда я возвращаюсь из Растенбурга, я все сильнее чувствую, что мне или по крайней мере кому-то другому нужен санитар.
Максу Радлу было тридцать лет, но выглядел он в зависимости от дня и погоды лет на десять – пятнадцать старше. Он потерял правый глаз и левую руку в Зимнюю кампанию в 1941 г. и с тех пор, признанный негодным для фронтовой службы, работал у Канариса. Был начальником третьего отдела, который входил в управление 2, центральное управление абвера, непосредственно подчинявшееся адмиралу лично. Третий отдел занимался особо трудными заданиями, и поэтому Радл имел право вмешиваться в интересующие его дела других отделов абвера, что не способствовало его популярности среди коллег.
– Настолько плохо?
– Хуже некуда, – сказал Канарис. – Муссолини был как шагающий автомат, Геббельс скакал с ножки на ножку, как десятилетний школьник, которому очень хочется писать.
Радл поморщился, потому что чувствовал себя очень неловко, когда адмирал так отзывался о весьма могущественных людях. Хотя кабинет ежедневно проверяли на предмет подслушивающих устройств, настоящей уверенности, что их нет, не было.
Канарис продолжал:
– Гиммлер был в своей обычной роли приятного трупа, ну а уж фюрер...
Радл поспешно прервал:
– Еще кофе, господин адмирал?
– Говорить он мог только о Гран Сассо и о том, какое это дело дьявольское чудо и почему абвер не может сделать что-нибудь столь же блистательное.
Он вскочил, подошел к окну и в щелку между шторами взглянул на серое утро.
– Знаете, что он предлагает сделать, Макс? Выкрасть ему Черчилля.