Этими суждениями я поделился с Джоном Рональдсоном, с которым беседовал после ужина. Он был сыном почтмейстера, скорее рыбак, чем фермер, как и все норлендцы, искусный моряк, дока по части люгерных парусов, также известный своим знанием западного берега. Ему было трудно понять мой план, но когда он узнал мой остров, стал протестовать.
— Только не Скула-Скерри! — вскричал он. — Чего вы на нем забыли? Вы увидите любых птиц, каких хотите, на Халмарснессе или еще где получше. Вас снесет с шхеры, как подымется ветер.
Я как мог объяснил ему свои мотивы, а на его опасения по поводу бури ответил тем, что остров укрыт скалами со стороны преобладающих ветров и может обдуваться лишь с юга, юго-запада или запада — сторон, откуда ветер редко дует в мае.
— Там будет холодно, — проговорил он, — и мокро.
Я указал, что у меня есть палатка, и я привык к жизни на природе.
— Вы заморитесь голодом.
Я рассказал о своих планах по снабжению продовольствием.
— Вам тяжело будет добираться дотуда и назад.
После этого перекрестного допроса он признал, что приливное течение, как правило, не представляет большой сложности, и что я могу взять гребную лодку на берегу ниже фермы, которую видел раньше, — она называлась Сгурраво. Даже после того, как я ему рассказал все это, он продолжал возражать мне, пока я спокойно не спросил его, что не так со Скула-Скерри.
— Никто туда не ездит, — резко ответил он.
— А что им там делать? — спросил я. — Я же еду просто понаблюдать за птицами.
Но тот факт, что остров никто не посещал, будто застрял у него на языке, и он проворчал нечто, удивившее меня.
— У него дурная слава, — сказал он.
Но, надавив на него, я выведал, что записей о кораблекрушениях или бедствиях, связанных с его дурной славой, не было. Он повторял «Скула-Скерри» так, будто эти слова ему неприятны.
— Народ не водится возле него. У него точно дурная слава. Дед мой говорил, то место коварное.
В норлендце теперь не осталось ничего от кельта, и он так же отличается от гебридца, как уроженец Нортумбрии от жителя Корнуолла. Это хороший, крепкий и сметливый народ, чуть ли не с чистой скандинавской кровью, но они столь же не расположены к поэзии, как манчестерские радикалы. Я мог считать их совершенно свободными от суеверий, и до сих пор за все мои посещения островов я ни разу не встречался ни с народными преданиями, ни даже с историческими легендами. А теперь этот Джон Рональдсон со своим обветренным лицом, твердым подбородком и проницательным взглядом голубых глаз, утверждающий, что невинного вида остров — «то место коварное», и проявляющий самое определенное нежелание приближаться к нему.
Конечно, от всего этого мое желание лишь возросло. Кроме того, остров назывался Скула-Скерри, а произойти такое название могло только от ярла Скуле, что в точности совпадало с разрозненной информацией, собранной мной в Британском музее из Саги о ярлах, Адама Бременского и других источников. Джон наконец согласился переправить меня на своей лодке следующим утром, и остаток дня я провел, собирая багаж. У меня была маленькая палатка, сума Вулзли[7] и с полдюжины пледов. И поскольку я привез большую коробку консервов, мне нужно было лишь мучное и основные продукты питания. Я узнал, что на острове был родник, и что я мог рассчитывать на достаточное количество плавника, чтобы развести огонь, но на всякий случай я захватил один мешочек с углем и другой — с торфом. Итак, я двинулся в путь в лодке Джона на следующий день, вместе с ветром проскочил мимо Толчеи Юны и при благоприятном приливе прибился к берегу, оказавшись на шхере в начале второй половины дня.
Было видно, что Джон действительно ненавидел это место. Мы зашли в бухту на восточной стороне, и он плеснул водой на берег, будто ожидал встретить сопротивление своей высадке, и все время резко оглядывался вокруг. Когда он перенес мои вещи в углубление под холмом, которое являлось хорошим укрытием, его голова постоянно вертелась по сторонам. Мне же это место казалось воплощением забвенного покоя. Волны нежно плескались о рифы и маленькие галечные пляжи, и лишь гомон чаек с Халмарснесса нарушал тишину.
Джон сильно беспокоился и хотел убраться подальше, но выполнил свой долг передо мной. Он помог поставить палатку, нашел подходящее место для моих коробок, показал мне родник, набрал ведро воды и соорудил каменную изгородь для защиты лагеря со стороны Атлантики. Мы привезли с собой маленькую шлюпку, которую он мне оставил, чтобы я при желании смог добраться до пляжа у Сгурраво. Последней своей услугой он установил старую бадью между двумя валунами на вершине холма и набил ее промасленным тряпьем, чтобы та могла служить маяком.
— Может, вы захотите уехать, — сказал он, — а лодки там уже не будет. Разожгите огонь, они в Сгурраво увидят его и скажут мне, а я приеду за вами, пусть хоть Большая черная селки[8] засядет на шхере.
Он посмотрел вверх и втянул воздух.
— Не нравится мне такое небо. Будет отраженный свет. Кажись, будет сильный ветер в следующие двадцать четыре часа.
Сказав это, он поднял парус и уже стал пятнышком на воде на пути к Толчее. У него не было нужды торопиться, так как прилив был неблагоприятным, и прежде чем он прошел бы Толчею, ему пришлось бы прождать три часа на этой стороне Малла. Но мужчина, обычно столь рассудительный и невозмутимый, уплыл в лихорадочной спешке.
Его уход оставил меня со странным ощущением счастливого одиночества и приятного предвкушения. Я остался наедине с морем и птицами. Мне было смешно думать, что я нашел суеверную жилку в гранитном Джоне. Он и его Большая черная селки! Мне была известна старая легенда севера о том, как упыри, живущие в глубинах океана, при случае могут надевать тюленью кожу и выходить на сушу, чтобы сеять панику среди смертных. Но эта чертовщина и мой остров были в совершенно разных мирах. Я смотрел, как садится солнце, засыпая в опаловых волнах под небом, в бледных облаках которого вырисовывалось северное сияние, и я подумал, что наткнулся на одно из мест, где Мать-природа посвящает в свои секреты. Когда свет померк, на небе появились прожилки, напоминавшие корни и ветви великого туманного дерева. Это, должно быть, и был тот «отраженный свет», о котором говорил Джон.
Я разжег костер, приготовил ужин и уютно расположился на ночь. Мои догадки по поводу перелетных птиц оказались верны. Было около десяти часов, когда они начали прилетать: костер уже потух, и я курил свою последнюю трубку, прежде чем забраться в спальный мешок. Множество рябинников плавно опустилось на южную часть шхеры. Слабый свет едва мерцал и после полуночи, но различить маленьких созданий было нелегко, так как они заметили мое присутствие и не приближались ко мне ближе чем на дюжину ярдов. Но я распознал вьюрков, овсянок и птицу, которая, думаю, была обыкновенной каменкой, а также гаршнепа и песчанку, и, судя по крикам, там были и краснозобик, и кроншнеп. Спать я ушел в состоянии крайнего возбуждения, предсказывая себе плодотворный следующий день.
Я спал плохо, словно впервые проводил ночь под открытым небом. Несколько раз просыпался с ощущением, будто я в лодке и быстро гребу по течению. И каждый раз, просыпаясь, слышал взмахи крыльев несметного числа птиц, будто бархатный занавес медленно влачился по дубовому полу. Наконец я погрузился в глубокий сон, и когда открыл глаза, уже наступил день.
Первым я почувствовал, что резко похолодало. Небо на востоке было красным, как перед бурей, а на севере высились громады густых облаков. Я онемевшими пальцами разжег огонь и торопливо приготовил себе чай. Я видел птичьи силуэты над Халмарснессом, но на моем острове осталась всего одна птица. По хвосту я определил, что это была вилохвостая чайка, но прежде чем взял бинокль, она исчезла во мгле в северной стороне. Это зрелище взбодрило и разволновало меня, и завтрак я готовил в весьма хорошем расположении духа.
Она в самом деле оказалась последней птицей, подлетевшей ко мне, не считая обыкновенных буревестников, чаек и бакланов, гнездившихся вокруг Халмарснесса. На острове же не было ни единого гнезда. Я раньше слышал, что такое случается в постоянных местах остановок перелетных птиц. Они, должно быть, чувствовали предстоящий шторм и пережидали где-то далеко на юге. Примерно в девять часов поднялся ветер. Боже, как он подул! Если хотите узнать, каким бывает ветер, поезжайте на Норленды. Кажется, словно находишься на вершине горы, где нет ни холмика, который служил бы защитой. Дождя не было, но прибой разбивался с брызгами, от которых промок каждый фут шхеры. Халмарснесс вмиг скрылся, и, казалось, я очутился в центре вихря, сдавленный потоком и со всех сторон избиваемый бурлящей водой.
Моя палатка рухнула мгновенно. Я прижал улетающий брезент к земле и получил синяк от стойки, но все же смог затащить руины в укрытие за изгородью, построенной Джоном, и придавить его крупными камнями. Брезент лежал там, помахивая, как больной альбатрос. Вода попала в коробки с едой и намочила топливо, так же как и каждый клочок моей одежды… Я не мог дождаться спокойного дня наблюдений и размышлений, чтобы поработать над своими записями, а вместо этого провел утро, словно регбист в борьбе за мяч. Может, мне бы это и понравилось, не будь я таким промокшим и замерзшим, и имей лучший обед, чем немного холодных консервов. Некоторые красноречиво рассказывают, как их «сдувало», — в основном, это пустые преувеличения, но я в тот день был к этому весьма близок. Пару раз мне приходилось ради спасения собственной жизни висеть на большом камне, чтобы не скатиться во вспенившееся море.