– Ну, – сказала Елена, в пляжных туфлях выходя из душа с каплями воды на теле, и легла рядом. – И лучше бы тебе было, если бы я сейчас ходила вот такая? – И она вновь повторила свой жест.
Сигаретный дым пластами плавал, перетекая из полосы света в тень.
– В конце концов, – он благодарно поцеловал прохладное ее плечо, – в конце концов ты права, все зависит от нашего взгляда на вещи. Как на что посмотреть. В девятнадцатом веке и раньше, раньше нанимали кормить, сейчас – конец двадцатого, сдвинулись многие понятия. Кормить, вынашивать и все остальное – это, по сути, вещи одного ряда. Вполне возможно, грядущий двадцать первый век введет новое разделение труда.
На улице уже было жаркое утро, а в номере с закрытыми жалюзи – полумрак, и некоторое время Игорь еще философствовал, отдыхая. Поднял его резкий телефонный звонок у изголовья, звонил «профессоре»: он ждет внизу, хочет покатать по Риму, показать Колизей. Игорь вскочил с кровати:
– Нет бы с вечера предупредить!
И уже из душа, сквозь льющуюся воду раздалось невнятно:
– Мой тебе совет: не углубляйся, погибнешь.
Они быстро оделись, Елена подкрасилась, многоцветную, яркую шелковую кофточку, которая ей шла, затянула узлом на оголенном животе. Когда они спустились вниз, все столики были пусты, официанты сметали крошки, складывали скатерти. С явным неудовольствием перед ними поставили молочник, плетенку с хрустящими теплыми булочками, несколько пластинок масла в золотой упаковке, джем, сахар, сахарин в пакетиках – европейский завтрак, входивший в стоимость номера. Налили кофе.
Профессор тоже спросил себе чашку кофе, отхлебывал и курил. Им хотелось есть, но он сказал, что неудачно припарковал машину, могут налепить штраф, поглядывал на часы, и они поскромничали, и в длительной поездке вспоминались им булочки, оставшиеся в плетенке, такие свежие, хрустящие. Но «профессоре» только показывал виды Рима, кормить их не собирался.
Возвратясь в Москву вечерним самолетом, они сразу же позвонили этой женщине.
Трубку взял мальчик:
– А мама в больнице.
В какой больнице, где – спрашивать его бессмысленно. И обзванивать поздним вечером десятки роддомов тоже глупо. Да и устали они после перелета. Но ночью разбудил телефонный звонок. Игорь, сонный, схватил трубку. И сладкий женский голос сказал:
– Поздравляю, папаша. С доченькой. Четыре сто. Вся беленькая, чистенькая, такая богатырша лежит.
И объяснила, что и когда можно завтра приносить.
Спустив босые ноги, они сидели на кровати растерянные. Ждали-ждали, а как-то внезапно произошло. Елену била нервная дрожь. Он поцеловал ее в висок:
– Поздравляю… – И неуверенно выговорил: – Мама.
Тысячи забот и соображений обрушились на них сразу. Считалось плохой приметой готовить приданое заранее, и вот теперь все надо было срочно купить, достать.
Все – розовое: девочка. Ну что ж, дочь обычно ближе к матери.
– Четыре сто! – повторяла Елена. – Одно могу сказать: мы ничего не жалели.
Небритый, Игорь сбегал в булочную, в молочную, впрочем, кефир, кажется, передавать не велели. И торжественно принес Елене три роскошных розы, она вторично приняла поздравление. Весь день прошел в непривычных хлопотах, в беготне; только передавая в окошечко сваренный бульон, морс и записку, только тут Елена сообразила, что надо бы, наверное, и этой женщине послать какие-нибудь цветы, хотя бы из приличия. Но ничего, встречать будут с цветами.
И настал день, когда они привезли пеленки, распашонки, чепчик, розовую ленту, одеяло, словом, все, что требовалось маленькому человеку, передали и сидели, ожидая. Игорь то сидел, то ходил. Нянечке или сестре, тому, кто вынесет, полагалось за мальчика дать больше, за девочку – меньше. Но это была их дочь, и он решил уплатить, как за мальчика.
И вот наконец раскрылась дверь, выплыла нянечка в белом халате с запеленутым младенцем на руках, за ней – эта женщина. Приоткрыли, не дыша, уголок одеяла, что-то беленькое, безбровое спало, нос пуговкой, губки бантиком, на кого похожа – невозможно понять. Игорь поспешно сунул деньги в карман белого халата, и нянечка умело, ловко «вложила сверток «папаше» в напрягшиеся руки.
Машину вела Елена; женщина с букетом дешевых цветов, Игорь с ребенком – сидели сзади. Он так напрягал руки, что у него и на другой день болели мышцы. И хотя почти все у них было готово для кормления: и бутылочки, и соски, а в коридоре ждала высокая немецкая коляска, само собой решилось, что на первое время ребенка все же повезут не домой, а к этой женщине, она сама это предложила, опасно сразу отнимать от груди. Но минула неделя, две, три, надо было решаться. В условленный день – как раз это было воскресенье – приехали. Уже у двери пахло сдобой. Вся раскрасневшаяся от плиты, в домашнем легком халатике, с круглыми налитыми руками, она открыла им. Она пополнела после родов, но казалась помолодевшей. Дети, оба с перепачканными сахарной пудрой носами, ели горячие булочки.
И, как выпеченную ею сдобную булочку, женщина подала им туго спеленутого ребенка, умело, бесстрашно держа на одной руке, другой только придерживая головку. Елена была в нарядном итальянском шелковом платье и как-то инстинктивно отстранилась в первый миг. У девочки заметно округлились щечки, даже что-то шелковое золотилось на месте бровок, и женщина поворачивала ее и так и эдак, явно гордясь. А дети, перестав есть, смотрели. И смотрел со стены увеличенный, плохо подретушированный портрет покойного мужа этой женщины, он выглядел намного моложе ее.
Елена не очень уверенно взяла ребенка на руки, и то ли от незнакомого запаха французских духов или оттого, что непривычно себя почувствовала, девочка открыла мутные, в поволоке сна, глаза, подвигала, зачмокала губенками.
– Катенька! – позвала Елена ласково. – Катенька…
Ребенок надулся, стал красным и захныкал.
– Есть хочет, – сказала женщина и, намочив в своем рту, сунула пустышку в рот девочке. «Что вы делаете! – едва не вскрикнула Елена. – Рот – источник заразы…»
Девочка зачмокала, зачмокала сладко, круглое колесико вздрагивало перед носом.
Они ушли в соседнюю комнату, и там женщина в последний раз покормила ребенка и дала им в дорогу бутылочку сцеженного молока. Простились по-хорошему.
– Идите Ляльку проводить, – позвала женщина.
Но дети отчего-то не вышли, затаились беззвучно.
И вот девочка наконец в своем доме, в своей кроватке, где все для нее приготовлено.
– Я не могла видеть, как она из своего рта сует соску нашему ребенку в рот, – возмущалась Елена. – Слава Богу, избавились.
Впервые в этот день она кормила из своих рук свое дитя. Но смущал пристальный взгляд девочки. Это был совершенно осмысленный, не детский взгляд, потемневшими синими глазами она строго смотрела в лицо Елены, разглядывала ее, как бы не узнавая. И когда поздним вечером, много раз перепеленав за это время, наконец удалось им укачать ребенка, у обоих болели спины, и, кажется, они еще никогда так не уставали на работе.
Елена присела в спальне к трельяжу, большим гребнем водила по волосам ото лба, от корней, это всегда действовало успокаивающе. И сначала невнимательно, а потом пристальней вгляделась в себя. Впервые ее лицо не понравилось ей. Кожа была сухая, она трогала ее пальцами, разглаживала, и в косом свете, когда поворачивала голову, видны были какие-то бугры и неровности. Усохшая кожа, усыхающее лицо. И увидела мысленно эту женщину, пышущую здоровьем, налитые руки ее.
Перестирав гору намоченных пеленок – нет, так она в старуху превратится, немедленно нужна помощь, – Елена, прежде чем лечь, наложила на лицо самую сложную, самую питательную маску из тех, что были ей известны.
Но хотя вокруг сплошь вырастали искусственники без забот и хлопот, у них искусственное кормление не налаживалось. Она знала семью, где ребенок родился недоношенным, его держали в институте под специальным каким-то прозрачным колпаком, а родители в это время уехали в Ниццу, выпала такая возможность, вернувшись, получили здорового ребенка, он уже школьник сейчас. А их ребенок не только не поправлялся, хотя куплены были чудесные весы, а худел день ото дня, приходил врач, приходила медсестра, Игорь часами носил девочку на руках, она корчилась, ночь превращалась в ад, и подымалась Елена с чугунной головой.
Кончилось тем, что она позвонила этой женщине, она готова была увеличить плату, готова была на унижения – нет, нет и нет!
– Ты бы слышал, как она со мной разговаривала! – не могла пережить Елена. – И это после всего, что мы им сделали. Лимоны из Греции привезли…
– Ужасно, ужасно!.. – По телевизору показывали финал теннисного матча, разыгрывался «Большой шлем», призовой фонд что-то около миллиона долларов. Игорь весь был в телевизоре. – Ужасно… Сколько волка…
– Но мы так к ней относились! Кормить всю ораву… Ничего не ценится.
– А-а-а! – застонал Игорь, схватясь за голову: Беккер проиграл решающий гейм. – Один неверный удар! Прости… Да, кстати, я забыл совсем, я срочно еду в Германию, черт бы их побрал!