"Что вам угодно?" – спросил он очень строго, взглянув на меня из-под очков. Но как только узнал, что я опекун Корабельникова (это фамилия Виталика, по отцу), он сразу же изменился в лице. Да и поведение его тут же переменилось. Куда только строгость его девалась! Он резко вскочил из-за стола, быстро зашагал по комнате из угла в угол, почему-то сразу вспотел и даже открыл окно. Жарко ему, видите ли, стало! В общем. Николай, не знаю почему, но я сразу поняла, что случилось нечто страшное, непоправимое – он молчал, бегая из угла в угол по кабинету, а я как дура стояла перед ним, ожидая ответа.
– И что же он в конце концов вам сказал?
– Не поверите!
– И все же?
– Он вдруг остановился напротив меня, потом подошел ко мне почти вплотную да как зашипит: "Что ты, дура старая, таскаешься сюда? Что ты звонишь без конца? Тебе что, делать нечего? Что ты можешь дать мальчику? Свою дурацкую пенсию в пятнадцать долларов? Свое здоровье дряхлое? Да ты уже в могиле одной ногой! Ты со своими бесконечными больницами хочешь ему заменить отца и мать? Ну скажи, что тебе надо? Неужели ты добра не хочешь своему племяннику? Он в Италии сейчас, живет в семье вполне обеспеченных людей. Они любят его, окружают лаской и заботой. Он ни в чем не нуждается. Понимаешь? Он живет лучше, чем жил бы у тебя. Он живет даже лучше меня. Мои дети такого комфорта не имеют. Так неужели ты не хочешь ему добра? Чего ты ходишь? Чего ты хочешь?"
– Круто! – только и смог выговорить Самойленко.
– Я от такого натиска совсем растерялась, не знала, что и ответить. Пролепетала что-то про свое опекунство, про законы, про то, что, кроме Виталика, у меня никого больше на этом свете не осталось...
Рассказ нелегко давался Пелагее Брониславовне, и она в очередной раз поднесла платочек к глазам, вытирая невольно выступившие слезы.
– А он мне в ответ кричит: "Нет у тебя больше опекунства. Лишили мы тебя этого права. И законы все соблюдены, все с ними в порядке. Имей это в виду! Не можешь ты ребенку дать все, что ему необходимо для полноценного развития. У него теперь новые родители, он счастлив с ними там, в Италии. Его усыновили. Неужели ты этого до сих пор не поняла?"
– Что, прямо так, открытым текстом? – Самойленко не верил своим ушам.
– Да! Прямо так и заявил.
– И что же вы?
– А что я? Я совсем растерялась, слова толкового подобрать не могу. Стою как дура...
– Ну, я думаю! – хмыкнул репортер, пожав плечами. – Такое услышать!
– Так вот. Я начала лепетать что-то вроде того, что, мол, буду на него жаловаться, буду в суд подавать. А директор мне в ответ матом: "На хрену видел я тебя с твоими жалобами и судами. Сдохнешь, сука, через день, а ходишь здесь, людей пугаешь. Да хоть Господу Богу жалуйся – племянника своего уже не вернешь. Обратного хода делу не дашь".
– Так и сказал?
– Да, именно так он и сказал! – горячо подтвердила Пелагея Брониславовна. Самойленко в ответ только задумчиво покачал головой:
– Раз такой смелый, значит, это не случайно. Значит, неплохое прикрытие сверху у него есть.
– Вот об этом я, Николай, и хотела рассказать, когда к вам сюда шла.
– Да-да, простите, что перебил. Продолжайте, пожалуйста, Пелагея Брониславовна!
– После этих его слов у меня просто дух захватило. Я стояла с открытым ртом, как рыба, выброшенная на берег, и не находила сил, чтобы издать хотя бы звук. Наверное, и Трофимчук в этот момент понял, что явно перегнул, и тут же попытался исправить положение. Он стал говорить о том, что лично он и в его лице вся администрация детского дома к поездке детей в Италию вообще не имеют ни малейшего отношения. Что, мол, организовывал все это отдел народного образования горисполкома совместно с одесским отделением фонда "Чернобыль. Дети в беде".