Говорил, что именно у них находятся все документы, связанные с поездкой, и что у них и надо спрашивать, куда делся Виталик Корабельников. Ну, и так далее...
– А вы пробовали обращаться в эти организации?
– Конечно!
– И что же?
Теперь Коля Самойленко не просто слушал посетительницу, а чутко ловил каждое слово, стараясь ничего не пропустить. Его уже охватил азарт охотника, и теперь каждую-заминку, каждую паузу в рассказе Пелагеи Брониславовны журналист воспринимал как препятствие, тормозящее его журналистское расследование, которое – а почему бы и нет? – может стать очередной сенсацией. И он торопил, он нетерпеливо подгонял Пелагею Брониславовну поскорее продолжить свой печальный рассказ.
– В чернобыльском фонде со мной вообще отказались разговаривать...
– Кто?
– Секретарь президента фонда Светлана Григорьевна Васюченко.
– Почему?
– Она сослалась на то, что они ни при чем, ничего не организовывали и вообще ничего не знают. А вот в гороно у меня состоялся интересный разговор. С документами и фактами. Именно после него я и пришла к вам, Николай, потому что помню ваши материалы об украденных детях. Только вы, наверное, и сможете мне помочь.
– Так рассказывайте же!..
* * *
Как только молодая женщина в белом халате (как оказалось впоследствии, его лечащий врач) убедилась, что Самойленко наконец пришел в себя, она вышла в коридор и через мгновение вернулась с высоким парнем, который безуспешно пытался спрятать под белым халатом милицейскую форму.
– Вот он. Но только смотрите, долго не беседуйте. Больной еще слишком слаб после операции, – кивнула женщина в белом на Самойленко и вышла из палаты, оставив их наедине. Впрочем, это "наедине" было весьма относительным: в палате, кроме Николая, лежали еще четверо больных.
– Добрый день. Инспектор Николайчук, – коротко представился милиционер, и Коля тут же отметил про себя его молодость. "Парень небось только-только из школы милиции. Кроме пьяных трактористов да лохов деревенских на мотоциклах, страшнее преступников никогда и не видел", – отрешенно, как будто дело не касалось лично его, подумал Самойленко.
– Я расследую аварию на шоссе, в которой вы пострадали, – продолжал между тем инспектор, – и мне необходимо задать вам несколько вопросов, важных для моей дальнейшей работы. Вы сейчас в состоянии отвечать? Врач мне позволил с вами побеседовать.
– Да, я могу ответить на ваши вопросы.
Голос Николая прозвучал глухо и надтреснуто – это были его первые слова за последние двое суток, и Самойленко почувствовал, как острой болью отозвалось в груди каждое произнесенное им слово.
"Плохо дело. Ребра! – он был достаточно опытным, точнее, достаточно ломанным и битым, чтобы самостоятельно поставить себе диагноз. Витебская десантная дивизия, затем знаменитая "рязановка" да афганские госпиталя научили его чувствовать чуть ли не каждый свой орган, и теперь, забыв на время о посетителе в форме, Николай внимательно прислушивался к собственному телу, стараясь определить, какие еще травмы он получил в той дурацкой аварии. – Нога? Что с ней? Почему я ее совсем не чувствую?"
– Ваше имя? Где проживаете? Дата и место рождения? – буднично задавал привычные вопросы инспектор.
– Самойленко, Николай Казимирович. Шестьдесят шестого года рождения. Из Одессы. Живу в Минске, Слободская, сто двадцать, семьдесят девять.
Каждое слово давалось Николаю с трудом и болью, он часто останавливался, мучительно выговаривая свои анкетные данные. Действие наркоза ослабевало, и боль усиливалась с каждым мгновением, становясь невыносимой. Губы слипались и, казалось, вот-вот лопнут от жуткой сухости во рту.
Голова гудела, трещала, готовая в любой момент взорваться изнутри, словно мыльный пузырь. К тому же его сильно тошнило.