Потом они объявляли себя труппой актеров и разъезжали по всем городам и местечкам «играть театр» и петь «Налетайте, шалуны». Все они были бедняками с пустыми желудками. Едва эти несчастные люди появлялись в местечке, едва они слезали с подводы и переступали порог постоялого двора, как тут же, подобно стае голодных волков, набрасывались на еду. Даже за подводу балагуле, доставившему их на постоялый двор, вынужден был платить хозяин этого двора. Кроме того, он вынужден был выкупать костюмы и декорации, которыe они оставляли в залог хозяину постоялого двора другого местечка. Так второй хозяин выручал вещи, оставленные у первого, третий - оставленные у второго, а четвертый - у третьего и т. д., пока наконец голодная труппа в одну темную ночь не исчезала, никого не известив о своем новом местонахождении. И бедный козяин постоялого двора оставался ни с чем. Но едва исчезала одна труппа, как тут же прибывала другая. И тот, кто не видел этих несчастных актеров, этих забитых, голодных, голых и оборваннык субъектов, их босых ног, высохших зеленых лиц, - а среди актеров попадались порой довольно талантливые, способные, веселые люди, - тот не видел в своей жизни отчаянной бедности в ее неприглядном виде.
Первым делом эта бедная и веселая братия сводила дружбу с местными музыкантами, такими же бедняками, такими же забитыми и приниженными, как и они. Это было очень подходящее товарищество. Нет лучше друга для бедняка, чем другой бедняк, и нет таких настоящих и близких друзей, как среди бедняков. Совместно они проводили время в радости и удовольствии, хозяин постоялого двора варил им каждый день хорошие обеды, другого выхода у него не было, - папиросы давал в долг лавочник, и труппа жила в свое удовольствие.
На всех улицах пестрели афиши: «Театр Гольдфадена». Во всех уголках только и слышно было: актеры, актрисы, театр, «Голдуня» (колдунья), «Два кунилема», а парни и девицы расnевали:
7. Труппа актеров у нас в городе
В один прекрасный день влетел к нам в дом с тромбоном в руке жених сестры - толстогубый музыкант со всклокоченными волосами. Он влетел так стремительно, как будто за ним кто-то гнался, и принес нам радостную весть: труппа актеров прибыла в наш город, - четыре актера и две актрисы, - и еще вчера ночью провела с музыкантами репетицию «Колдуньи». Не долго думая, он взял в свои толстые губы тромбон - лицо его посинело, глаза вылезли из орбит - и заиграл песни из «Колдуньи». Они проникали во все наше естество. Они доставляли нам такое большое наслаждение, приводили нас в такой восторг, что все мы окружили его и в один голос взмолились: «Дай нам билеты! Достань нам билеты!» Услышав это, музыкант просиял, по его толстым губам пробежала улыбка, - вот, мол, и ему подвернулся случай что-то сделать для нашей семьи, - он тут же исчез, а через несколько часов принес нам четырнадцать билетов, которые получил у актеров бесплатно. Мы - это я, пять моих сестер: Злата, Ентл, Фрадл, Ципа, Брайндл, моя мачеха, ради театра празднично принарядившаяся, как молоденькая женщина, жених Златы со своими тремя товарищами - приказчиками в магазине, с двумя своими младшими братишками и со своей старой матерью, которой тоже на старости лет захотелось поглядеть театр; все мы - старые, молодые и дети - пошли смотреть «Колдунью».
Большой зрительный зал - это сарай хозяина постоялого двора Переца. На воротах сарая - два старых, заплатанных, прогнивших занавеса, сшитык из старых мешков. Внутри сарая, против ворот, у восточной стены, сооружена сцена из досок и чурок, по всей сцене - шерстяной занавес красного цвета, каким обычно занавешивают постель роженицы. В сарае расставлены скамьи из сбитых гвоздями досок, покоящихся на колодках. Под крышей сарая, на балке, нахохлившись, сидят несколько кур, вокруг сарая возятся озорные мальчишки, сорванцы. Они бросают камушки, сыплют песок и нападают, как собаки, на каждого прохожего. Тут же несколько солдат-инвалидов и несколько деревенских девушек; они щелкают орешки и лущат семечки, поминутно что-то выкрикивая и громко смеясь. Девушки повизгивают, солдаты передразнивают их, давая волю рукам. Вот картина театра.
Солнце садилось, и в театр повалил народ. Зрители заняли свои места. Они стояли голова к голове, опершись локтями один на плечи другого, на голову, на загривок. Каждый давил и толкал соседа то в бок, то в плечо. Они ссорились, проклинали и оскорбляли друг друга; разговаривали между собой так, что не слыхать было игры музыкантов и даже тромбона, на котором играл наш жених. Повернув голову в сторону своей невесты и вытаращив на нее глаза, он все время глядел на нее, выдувая дикие звуки из своего инструмента. Его толстые губы и щеки надулись, приняли синий цвет и почернели, как обгорелый горшок. Мы думали, что вот-вот его хватит кондрашка. Но разве можно сравнить силу тромбона с барабаном?.. Барабанщик Мехчи разгулялся по барабану, как рыцарь на поле брани. Он с такой силой бил в тарелки, что даже пригнулся к земле. Его седой головы (Мехчи - молодой человек, но из-за какой-то истории он поседел, потому и звали его «Мехчи-паршивый») не видно, торчат только два плеча, они то подымаются, то опускаются. Слабые нервы петухов и кур, сидящих на стропилах, не выдержали невероятного шума и галдежа. Захлопав крыльями, куры слетели на головы зрителей. Раздается взрыв хохота, будто пушка выстрелила под сводами сарая, то есть театра, поднимается крик: гу, га, га; гу... Кто знает, во что вылился бы этот шум, если бы не поднялся занавес... и не выступили...
Неужто читатель потребует у меня, чтобы я ему подробно обрисовал все детали спектакля?
Кто не слыхал и не видал театра Гольдфадена? Кто не слыхал его обворожительных напевов? Я и по сей день помню, что, когда нам довелось впервые смотреть этот спектакль, мы пришли в такой восторг, что не знали, в каком мире находимся. Мы аплодировали как бешеные, топали ногами, бушевали, шумели, разбрасывали скамьи, и сарай, то есть театр, напоминал светопреставление. Даже спустя добрых полчаса после окончания спектакля мы продолжали орать изо всех сил: браво, бис, бис, Гоцмак, браво, Гоцмах...
8. Шимеле появляется и исчезает
Как только спектакль окончился, в сарае-театре стало немного посвободнее; публика разошлась по домам. Ушли мужья с женами, которым нужно вставать на заре, идти в мастерские на работу или на базар, покупать и продавать. Но нам, ребятам из хедера, озорникам, не так легко было оставить театр, не повидав актеров и актрис, - уж так хорошо они играли, так хорошо загримировались, перевоплотились. А главное, нам хотелось видеть слепого и горбатого скрипача, который пел:
Мы, озорники, не постеснялись вскочить на сцену и нырнуть под красный шерстяной занавес, где и увидели актеров и актрис, раздетых почти догола. Но больше всего мы были удивлены, увидев Гоцмаха, этого всеобщего любимца. Он снимал с себя верхнее платье, горб, бакенбарды, бороду...
- Видали, ребята?! - вскрикнули мы.- Ведь зто Гоцмах.
- Гоцмах! Гоцмах! Гляди-ка, он снимает бароду и бакенбарды и становится похожим на облетевшее дерево. Борода и бакенбарды вовсе не его. Он, оказывается, бритый.
- Он бритый, Гоцмах! Гоцмах бритый!
- А что ты скажешь про его горб? Это вовсе не горб, это подушечка. О, Гоцмах, Гоцмах...
- Действительно, подушечка. Он надул нас!
- Ой, я лопну со смеху, глядя на него, на этого Гоцмаха. Ой, поддержите меня...
Впрочем, актеры не слышали наших реплик, не замечали нас - они были заняты дележом.
Старший из них пересчитал деньги и выдал каждому его долю.
- Что это, Шлайензен? Всего шестнадцать рублей, не больше? Все мои дурные сны на их головы! Тьфу!
- А ты что думал, Гехтнбейн? Это местечко всегда славилось своей скупостью, сгореть бы ему!
- О чем ты говоришь? Театр ведь был битком набит. Яблоку негде бьио упасть.
- Что вы скажете об этом мудреце, Вассеркопфе? У него очень тонкий ум, не сглазить бы! Прикидывается, будто ему неизвестно, что за билеты платил один из десяти, а остальные девять вошли бесплатно. Человек тридцать привел хозяин, человек двадцать сами вошли потихоньку, холера бы их задавила!
- Что за безобразие раздавать билеты бесплатно?! - возмутилась актриса с растрепанной головой, в незастегнутом корсете. В руке она держала парик.
- Спроси этого неудачника, Карпенкопа!
- А при чем тут я?
- Ты еще спрашиваешь, выродок! Разве не ты дал дочке хозяина - разведенке пять билетов? Что ты скалишь зубы?
- Ну, а если ты дал толстогубому тромбонисту четырнадцать билетов, разве тебя огрели за это по башке?
- А кто тебя огрел по башке? Возьми гребень и причешись.