Он оказался во дворе-колодце. В пустом дворе-колодце… Но цепочка следов вела к ржавому кузову старенькой «Победы» без колес… Вот, значит, как!
Зверев присел, пошарил рукой по снегу и подобрал обрезок водопроводной трубы. Он не отрывал взгляда от автомобиля. Он ощущал страх и напряжение человека, спрятавшегося за старым, покореженным кузовом. И его истерическую готовность пустить в ход заточенное железо. Неслышно ступая по пушистому снегу, Сашка пошел к «Победе»… Когда до нее оставалось метра полтора, он швырнул обрезок трубы в подвальное окошко на уровне земли и вспрыгнул на капот машины.
Витя Классик, вор-гастролер из Мурманска, сидел на корточках и сжимал в руке ржавый «вальтер» с одним-единственным патроном. Ему было очень страшно. Хотелось, ах как сильно хотелось, затянуться беломориной с хорошей анашой… он услышал звон разбитого стекла слева, стремительно крутанулся и вскинул ствол. В глухом колодце оглушительно ударил выстрел. В ту же секунду он ощутил какое-то движение сверху, над головой, поднял глаза… огромный, страшный мужик с искаженным лицом и черным, разинутым в крике ртом, обрушился на него сверху.
…Зверев сидел, прислонившись спиной к крылу «Победы». Он вытащил из кармана сигареты. Руки слегка дрожали, бился в быстро сгустившихся сумерках огонек зажигалки. На чистом снегу чернел пистолет, тускло поблескивала латунная гильза. Зверев закурил, ощутил во рту, в легких, горьковатый дымок… Это было очень вкусно. Классик, на котором сидел Сашка, слабо застонал и пошевелился.
— Лежи смирно, — равнодушно сказал Зверев.
Он выпустил струйку дыма, посмотрел, как она тает в синем воздухе… Золотой век, вертелось в голове, золотой век за девять рублей сорок копеек…
Из-под арки выскочили два милиционера и мужчина в штатском. Ударил в глаза фонарик.
— Руки! — заорал один, направляя на Сашку пистолет. — Руки, падла!
— Спокойно, — сказал Зверев, — свои.
Ранение капитана Сухоручко оказалось, к счастью, не серьезным. Писка, как называют на своем языке карманники заточенную по ребру монету, сильно порезала подбородок и щеку, вызвала обильное кровотечение, но не более того. Когда в госпитале капитану наложили швы, он посмотрел в зеркало и сказал:
— Опять, понимаешь, внешность попортили! Лучше бы он мне по прибору полоснул.
Говорил он не очень внятно — мешала повязка. Но голос был расстроенный.
— Это почему же? — спросил хирург с улыбкой.
— А мне прибор-то уже без надобности. Ресурс выработал за выслугой, так сказать, лет.
Хирург засмеялся и сказал в том духе, что, мол, коли прибор уже сломался, то и внешность существенного значения не имеет.
— Смейся, смейся… зелен ты еще. А морда лица оперу нужна не баб охмурять — с терпилами работать, со свидетелями.
Сухоручко еще раз посмотрел в зеркало, вздохнул и без всякого перехода спросил:
— У тебя спиртику случайно нет?
— Случайно есть, — ответил, улыбаясь, хирург и налил капитану спирту.
Сухоручко отправили в палату. После мензурки девяностошестиградусного он пребывал в отличном расположении духа. Капитан прилег на койку и стал соображать насчет продолжения банкета. Если бы он был на своей земле, вопрос решился бы без проблем. Даже если в кармане ни копья. А тут… В общем, ничего путного в голову не приходило, и он собрался покемарить. Залез под одеяло, накрыл голову сверху тощей подушкой и сразу заснул. А когда проснулся, все решилось само собой — пришли ребята. После обмена приветствиями Сухоручко спросил:
— Принесли?
— Обижаешь, Михалыч… А тебе того… можно?
У капитана уже отходила анестезия, порез горел, раздражала тугая повязка.