Он снял свои массивные, ультрасовременные очки:
-- Чувствую, что мы выходим на рубеж главного разговора. Что еще?
-- Больница, Семен Павлович, это храм спасения, а не сфера обслуживания... своих интересов.
-- Ого, афоризм! -- Он захлопал слишком бравурно, словно был на спектакле. -- Теперь я вижу, что мы подошли не к рубежу разговора, а к более серьезному рубежу. Я бы даже сказал, к водоразделу.
Он предлагал мне высказаться.
-- Не могу допустить, чтобы вы, Семен Павлович, отсюда, из этого кабинета, определяли потребности больных, которых я оперирую.
-- Каждое явление, Владимир Егорович, существует, как вы знаете, во времени и пространстве. Почему-то раньше вы не приходили ко мне с такими демаршами. Вас подвигла на это женская красота? А может, вы хотите, чтобы мальчик, прописавшийся у вас в кабинете, был не "сыном полка", а вашим собственным сыном? На словах вы за равенство страждущих, а на деле...
-- Не хочу говорить банальностей, Семен Павлович, но больные для меня не имеют пола. Да и вообще... это запрещенный прием.
-- В ответ на еще более запрещенный! Я имею в виду прозвучавшие здесь обобщения... Их надо осмыслить.
Он вернул очки на обычное место, давая понять, что осмыслять собирается в одиночестве.
С детства мне казалось, что ябедничать даже на скверного человека, значит, в чем-то сближаться с ним. Но, вернувшись в отделение, я не смог умолчать о беседе с главным врачом.
-- Прошла в атмосфере полного взаимонепонимания? -- спросила Маша. --Надо признать: мы кое в чем разрушаем многосерийный сценарий, который Липнин уже давно создает.
Молодожены торопились на очередной кинопросмотр -- и Маша употребляла соответствующие термины.
-- Не скрою, вначале у меня возник план: обженить вас на Нине Артемьевне! А я бы ходила к Коленьке в гости... Но потом подумала: заиметь сразу двух детей -- это для вас многовато. Что тогда будет с хирургическим отделением?
-- Составляешь планы относительно моего будущего, отменяешь их... Хоть бы со мной посоветовалась.
-- Зачем же вас отвлекать? Вам некогда!
-- Он не поймет... никогда не поймет, -- забубнил Паша.
-- Кто? -- не понял я.
-- Мой муж хочет сказать, что Липнин не поймет вашего отношения к больным. По самой простой причине: он -- не врач.
Маша часто переводила высказывания мужа на общедоступный язык.
Назавтра был день операций... Все знали, что в такие дни я по утрам подобен глухонемому: бесполезно ко мне обращаться, о чем-либо меня спрашивать, если это не имеет отношения к операции. И все же ровно в восемь ноль-ноль мне позвонил Липнин:
-- Так как вчера ваши ординаторы сделали мне операцию без наркоза, я считал себя вправе позвонить в операционный день. Как только освободитесь, зайдите ко мне.
-- Что это значит?
-- Я как раз и хочу узнать.
-- Не напрягайтесь, Владимир Егорович, -- попросила Маша.
И я понял, что причина звонка ей понятна.
После операции, сбросив в умывальник резиновые перчатки и стянув марлевую повязку на подбородок, Маша и Паша подошли ко мне с таким видом, словно собирались представить для ознакомления школьные дневники с плохими отметками.
-- Мы внесли вчера весомый вклад... в дело дальнейшего ухудшения ваших отношений с главным врачом, -- сообщила Маша.
-- Каким образом? Вы же умчались на кинопросмотр.
-- Вот из-за этого-то... -- забубнил Паша.
-- Мой муж хочет сказать, что мы опаздывали, торопились -- из-за этого все и произошло.
Слово "муж" Маша пока еще произносила с большим удовольствием.
-- Это была сцена из комедии Бомарше, -- продолжала она. -- Или Гольдони... Но, как я полагаю, с трагическими последствиями.
-- Хватит меня запугивать. Переходите к фактам. -- Мы стали ловить машину, потому что опаздывали. Я уже объясняла...