Предложил сторожу чаю – тот охотно согласился – вместе поднялись в директорский кабинет, пройдя отделанным деревянными панелями коридором. Все это – и решетки, и панели, и мини-центр, и многое-многое другое было приобретено либо на соросовские гранты, либо на пожертвования спонсоров – у местного муниципалитета, на балансе которого находился музей – денег хватало только на заграничные поездки чиновного люда – совсем недавно вот ездили в южную Францию, изучать методы борьбы со снежными заносами – да на всякие архитектурные излишества, типа пресловутого райкомхозовского забора.
– Давай-ко, Петрович, с бутербродом. – Сторож протянул Раничеву толстый кусок хлеба, щедро намазанный маслом.
– Спасибо, Андрей Егорыч, – от души поблагодарил тот, прихватить чего-нибудь к чаю из дому он забыл, а купить по пути не догадался.
– На здоровьице. – Сторож улыбнулся. – Решетку на той неделе справим, я уж с ребятами договорился, со сварщиками, – похвастал он. – В среду явятся, ироды.
– Отлично, – потер руки Иван. Честно говоря, решетка его все-таки беспокоила, мало ли.
– И то верно, – согласился Егорыч. – Всякое бывает. – Он вдруг оживился, что-то вспомнив. – Вот сегодня как раз, где-то уж в полвторого, обошел я залы, спустился к себе, слышу – кто-то в окно стучит. Думал – мальчишки или Колька, племянник, за заначкой пришел, он у меня от своей бабы деньги иногда прячет, ну, ты, Петрович, в курсе…
– Колька – сварщик неплохой, – подумал вслух Раничев. В городке почти все друг друга знали.
– Вот и я говорю! – обрадованно поддакнул сторож. – Он, Колька-то, решетку и обещал, в среду.
– И дорого возьмет?
– Окстись, Петрович! Будто сам не знаешь?
– Значит, снова пить придется. – Иван вздохнул. Так и спиться недолго на новой должности: завтра – с Комитетом, послезавтра, во вторник, в «Явосьме», с ребятами, в среду вот – с Колькой-сварщиком. А куда деться? Решетка-то нужна, а денег… Денег в кассе – кот наплакал. И жбан Кольке на свои выставлять придется, решетка-то нужна! Хорошо хоть Колька, как подавляющее большинство русских людей, труд свой не ценит, а ведь сварщик классный, на заводе – пока еще тот не развалился – личное клеймо имел.
– Да, – вспомнил вдруг Раничев. – У меня там еще левый порог… переварить бы?
– Так подгоняй в среду машину-то. – Егорыч махнул рукой. – Переварим.
Иван вздохнул. До среды выкроить бы время в движке покопаться. Чтоб завелась…
– Так вот, я и говорю, – отвлекшись наконец от решетки и племянника-Кольки, продолжал сторож. – Время-то полвторого было, я как раз чайку решил, ну и слышу – стучит кто-то, в окно глянул – мать честная! Голова чья-то, вся черная, страховидная, а вот тут… – Егорыч провел пальцем поперек левой щеки. – Шрам!
– И что? – Раничев усмехнулся, уж от кого-кого, а от Егорыча-то слыхал он подобные россказни неоднократно.
– Я – за телефон – милицию, стало быть, вызвать, рожа уж больно страшная.
– Ну милиция, конечно, не приехала. – Иван с наслаждением пил уже вторую чашку чая.
– Да уж, конечно, приедут они, дожидайся, – согласно кивнул сторож, весьма скептически относившийся к любым властным структурам. – Хорошо – молодежь мимо шла, с танцев, видно. Спугнули. Выглянул в окно, как прошли – нет никакой рожи.
– Черная, говоришь? – Раничев с шумом подул в блюдце. – Негр, что ли?
– Да не негр, а этот… кавказец, что ли…
Егорыч шумно вздохнул. Иван посмотрел на него и хмыкнул. И придумает же? Нет, оно, конечно, рожа могла и быть – алкаш какой-нибудь заглядывал, на стошку спирта стрельнуть… Стоп. А не сам ли Егорыч тут втихаря спиртиком приторговывал? Нет, не должен. Дома – еще может быть, а здесь, на работе, – нет. Если б торговал – давно бы вся округа знала. Да и не стал бы он ни о чем таком рассказывать, если б сам торговал.
Напившись чайку, Егорыч загрохотал сапогами вниз, Иван помыл чашки, аккуратно поставил их в шкаф и, сняв с охранной сигнализации залы, направился осматривать экспонаты. Собственно, не осматривать – он и так почти наизусть помнил, – а сверять с каталогом. Заодно прикидывал, куда стоит вести группу москвичей, а куда – нет.
Зал номер один – «Наш край в послевоенные годы». Туда – точно не стоит: одни передовики производства, переходящие Красные знамена да образцы продукции, выпускавшейся подсобной артелью «Светлый путь» во времена позднего сталинизма, – валенки, веники да брезентовые рукавицы. Второй зал был поинтересней – Великая Отечественная война и предвоенные годы, за ним, в бывшей детсадовской кухне – девятнадцатый век, а уж дальше целых три зала полностью посвящались Средневековью. Историю город имел богатую, впервые упоминаясь в одном из арабских летописаний аж под 936 годом, после чего уже и не сходил с исторической сцены, после распада Киевской Руси принадлежа попеременно то Чернигову, то Рязани, а то и Золотой Орде. Большей частью, конечно, Рязани, а не Золотой Орде, как, к примеру, соседний Елец, однако вместе с последним попал-таки под горячую руку непобедимого хромца Тимура, вернее его воеводы Османа, аредом пронесшегося по Орде и сжегшего вместе с ордынским Ельцом еще и рязанский Угрюмов, правда Угрюмов – не до конца.
Эти-то три зала и являлись главной достопримечательностью музея, и сам И.О. директора любил их больше всего. Сразу же от входных дверей первого зала начиналась галерея доспехов русских и ордынских воинов. Чего здесь только не было! Доспехи ламинарные, простые, составные – пластинчатые, с кольчужными вставками, с плоскими кольцами, с круглыми кольцами, из плоских пластинок, лежащих друг на друге звонкой металлической чешуей, металлические поножи и поручи русских латников, брони, высокие, вытянутые кверху шлемы с флажком-яловцем и забралом – «ликом», миндалевидные, вытянутые книзу, щиты с широким умбоном, длинные и короткие копья, шестоперы, палицы, мечи: от ранних, девятого века, – коротких, широких, тяжелых, приспособленных для рубки, а не для укола, и до поздних полутора-двуручных, рыцарских, и это не говоря уже о саблях. В самом углу зала, в застекленной витрине, располагался почти полностью сохранившийся доспех ордынского мурзы – сферический шишак с позолоченной полумаской, кольчуга с широкими металлическими пластинами, узорчатый панцирь и небольшой круглый щит, нечто вроде позднейшего рыцарского тарча, очень красивый, с чеканным узором по краю. Доспех дополняли сабля и кинжал с загибавшейся книзу ручкой в виде конской головы, украшенной двумя изумрудами. Пожалуй, это были самые ценные экспонаты музея… не считая, конечно, перстня. Вот о нем-то следует сказать особо. Откуда он появился в музее – точно известно не было. Вернее, было – но не точно. На перстень этот имелись сразу две дарственные, и обе – по заключению экспертизы – подлинные. Первая – на имя председателя городского общества любителей древностей князя Кулагина – датировалась концом одна тысяча девятьсот четырнадцатого года и принадлежала графине Изольде Кучум-Карагеевой, ушедшей монахиней в местный монастырь (позднее успешно разоренный большевиками) сразу после получения известия о гибели единственного сына, геройски сражавшегося в Восточной Пруссии в рядах второй армии генерала Самсонова. Второй дарственной – описывающей тот же самый перстень – уже в двадцать втором году осчастливил «Музей старого быта Угрюмовского уисполкома» некто «красный кавалерист Семен Котов», сгинувший бог весть куда в середине тридцатых. Ну это принято было так говорить – «бог весть куда», на самом-то деле все хорошо знали – куда. В лучшем случае – в лагеря, как скрытый эсер, в худшем – ясно что. То же самое, кстати, относилось и к монахине, и ко всей монастырской братии. После прихода к власти большевиков здание монастыря поначалу приспособили под больницу, а затем, в начале двадцатых, передали музею, где данное учреждение и просуществовало себе семьдесят с лишним годков, покуда здание обители не было торжественно возвращено местной епархии демократическими отцами города. Экспозиции музея разместились в бывшем детском садике, избыток коих образовался в Угрюмове в связи с резким ухудшением демографической обстановки. В связи с этим же отцы города принялись лихорадочно торговать всеми оставшимися детскими учреждениями, да так увлеклись, что теперь молодые родители записывались в детсадовскую очередь еще чуть ли не до зачатия ребенка.
Перстень был древним, быть может, эпохи эллинизма, или изготовленный чуть позднее по старинным образцам. Золотой, с изящным орнаментом и крупным изумрудом, круглым, с огранкой по краю. Вот это тоже было удивительным – ведь в те времена, когда предположительно был изготовлен перстень, обрабатывать драгоценные камни огранкой еще далеко не все ювелиры умели – большинство их шлифовали, а не гранили. А тут? Скрипя зубами, договорились считать камень позднейшей вставкой, взамен, скажем, утерянного или, что тоже вероятно, украденного. Хотя, конечно, какая тут вставка? Стоило взять перстень в руки или хотя бы просто взглянуть на него здесь, под стеклом, на витрине, и сразу становилось ясно – камень и оправа неотделимы. Они словно бы продолжали друг друга – рисунки, начинавшиеся в золоте, заканчивались гранями изумруда, да само золото было под стать ему – чуть зеленоватым, мерцающе-холодным, манящим, словно бы срывающим какую-то страшную тайну. Тайна была. Вот хотя бы дарственные. На один и тот же перстень, хотя принято было считать, что на похожие, или – на один и тот же, но – на сначала пропавший, а затем найденный. Сам Раничев, как историк, взялся исследовать эту задачу всесторонне. Поднял все документы, порылся в архиве, даже списался с оставшимися в живых родственниками графини, проживающими где-то на севере Нормандии, – и со всей определенностью выяснил: это одно и то же кольцо. Рассудил логически, по порядку. В декабре четырнадцатого года перстень появился в коллекции Общества любителей древностей, в марте семнадцатого председатель общества князь Анатолий Кулагин – «красный князь, как он себя называл» – составил подробнейшую опись всех экспонатов, в том числе – и перстня, занесенного в опись под номером двадцать один. В конце двадцать первого года директор музея старого быта товарищ Кулагин вновь составляет опись – и опять в ней присутствует перстень (№ 21)… который в январе двадцать второго года – опять же судя по описи – музею дарит «красный кавалерист» Котов! И перстень вносят в инвентарную книгу… за номером двадцать один! О чем имеется соответствующая запись, заверенная новым директором; старого – гражданина Кулагина – в новогоднюю ночь расстреляли в подвале местной ЧК по подозрению в связи с эсеровским подпольем. Что же, может, это Кулагин и присвоил перстень, а «красный кавалерист» Котов вовсе никакой и не кавалерист, а чекист, выбивший у несчастного князя перстень вместе с кровью и печенью? Может быть… Нового директора музея отправили на Соловки через два года, следующего – расстреляли, еще один – сдался в плен немцам, ну а после войны текучесть директорских кадров в музее – Раничев этим невольно заинтересовался – приняла уж и вовсе какой-то лавинообразный характер: ни один не просидел в кресле дольше пяти лет подряд, и большинство кончали плохо – кто спивался, кто вешался, ну а кого и снимало начальство – за низкопоклонство перед Западом, за растрату и даже за педофилию. Вот и прежний директор – Анна Васильевна – не сама на пенсию ушла. Ее ушли. Не очень-то ладила с городскими начальниками. Кто теперь на очереди? Было над чем задуматься.