— Нет, позже. У нас тут намечалась пьянка.
— Вот как!
— Ну, отметить собрались конец учёбы…
— Что ж, правильно… Кого–нибудь подозреваешь?
— Чего ради?
— Ну, не знаю… Просто спросил.
— Нет.
— Что можешь сказать о соседке Ахметовой.
— О Елене Фроловне?
— Нет, о Нестеренко.
— Какой Нестеренко? А-а… о Таньке… Ни разу её не видел.
— Ты вот что, Кирилл, — Доценко поднялся, показывая, что разговор окончен. — Ты пока посиди трошечки в куточку… в углу, а если что вспомнишь — скажи.
— И долго сидеть?
— Сейчас закончим здесь работу и поедем в отделение, возьмём ваши пальчики. А пока вот тут, — он подсунул мне свою бумагу, — напиши «Мною прочитано, с моих слов записано верно» и поставь автограф.
Я расписался на каждой странице.
— Хоть бы прочитал, — засмеялся Доценко. — Эх, молодёжь…
— Ничего, я вам верю.
— Спасибо, конечно, — серьёзно сказал он, — но ты это брось. «Верю»… Дело довольно–таки скользкое, а ты — «верю»… Ступай.
Они возились ещё часа два. Кто–то бегал по соседям, кто–то фотографировал, кто–то писал бумаги. Доценко мрачно почёсывал подбородок.
— Эй, мужики, — не выдержал Аслаев, — у вас когда конец рабочего дня?
— Тебе–то что?
— Да надоело мне, между прочим. Жизнь коротка… а я человек занятой. Да и в глотке пересохло…
— Попей водички.
— О-кей. Так когда?
— Что когда?
— Финиш когда? — рассердился Вовчик.
— Похоже, что никогда, — махнул рукой Доценко.
— Я так и думал, — вздохнул Аслаев и украдкой глянул на часы.
4. Доценко
Когда в квартиру ворвался этот лощёный вальяжный брюнет, Марина Ахметова явно обрадовалась, встрепенулась, отчаянно рванулась к нему.
— Лер…
И — в слёзы, и давай рыдать — с надрывом, почти с наслаждением.
— Ну, хватит уже, — поморщился парень. — Знаю, знаю, можешь не рассказывать…
— Всё, ведь абсолютно всё у… унесли! Как теперь жить? Я… я не смогу. Не вынесу! Удавлюсь…
Он посмотрел на неё озадачено, состроил какую–то гримасу, покосился на нас.
— Ты что — совсем чиканулась! — крикнул он Марине. — «Удавлюсь»… Из–за этого дерьма, из–за барахла паршивого! Ты что?.. — он даже задохнулся от негодования. — Да как ты можешь?
Он ещё что–то такое говорил, красиво жестикулировал и поигрывал модуляциями своего голоса, но я быстро понял, что это просто–напросто спектакль, предназначенный в первую очередь для нас, посторонних. Кажется, ему было немного неловко за Марину, так откровенно оплакивающую пропавшие тряпки, за её некрасивую истерику на глазах у тех, кто может подумать об этом что–то не то, сделать свои выводы, осудить.
— С кем имеем честь? — обратился я к нему.
— Брат Марины… Ахметов Валериан.
— Присядем, — предложил я, показав ему на роскошное, прямо–таки «вольтеровское» кресло, стоявшее чуть ли не посреди комнаты.
Он грузно опустился в кресло, расстегнул пиджак, небрежно забросил ногу на ногу, закурил «Мальборо». Всё, конечно, может быть… но откуда у него «Мальборо»? Фарцует он, что ли? Взятки берёт? Или вот, скажем, другой вопрос: а мог ли он, допустим, обокрасть родную сестру? Конечно, у меня нет повода подозревать его, но… почему он мне неприятен? Из–за того, что курит «Мальборо»? «Ява» его не устраивает… Или потому, что назвал платье от Кристиана Диора «паршивым барахлом»? Для него это, может быть, барахло, а нам… нам и польские батники вполне даже ничего… М-да, психология…
— Где изволите служить?
— Аспирант на кафедре. Преподаю студентам хирургию. Оперирую… А причём здесь это? — раздражённо спросил он.
— Так, для порядка спрашиваю. Как узнали о краже?
— Маринка позвонила.
— Есть ли у вас какие–нибудь соображения на этот счёт?
— В каком, собственно, ракурсе?
— Может быть, подозреваете кого?
— Конкретно — никого. Это мог сделать любой.
— Ну? Так уж и любой?
Он смутился.
— Ну, то есть… у кого есть склонность влезать в чужие квартиры.
— Логично. Знакомы ли вы с Нестеренко Татьяной?
— Виделись иногда, конечно. Но если вы что думаете, то напрасно. Она бы это не сделала.
— Почему?
— Бессмысленно. Уж она–то могла украсть потихоньку, не привлекая внимания.
— Но тогда непременно подумали бы на неё.
— Полагаете, она сымитировала квартирный «скачок»?
Интересно, почему наша интеллигенция так любит блатной жаргон? Последствие лагерного прошлого наших дедушек?
— Сами–то вы здесь давно были? — спросил я.
— Мм… пожалуй, неделю назад.
— У вас есть ключ от этой квартиры?
— Нет. Зачем он мне?
— А Марина… она раньше ключи не теряла? Новый никогда не заказывала? Может быть, в сумочке был уже дубликат?
— Как будто бы нет. Мне, во всяком случае, ничего об этом не известно.
Пустой разговор, подумал я. Кажется, он и вправду ничего не знает. А, собственно, почему он должен что–то знать? У сестры — своя жизнь, у него, похоже, своя.
— Сами–то вы где живёте?
— Снимаю квартиру на Кутузовском.
— А вещи свои храните у сестры? — вмешался вдруг Петя Харас, отрываясь от работы.
— Какие вещи? — удивился Ахметов.
— Ну, строго говоря, не совсем вещи… — Петя пощёлкал пальцами, пытаясь подобрать нужное слово. Потом вынул что–то из ящика серванта. — Вот…
Это были обыкновенные рецептурные бланки. С печатями, с подписью врача Ахметова, но — чистые, без текста.
— А, это… — протянул Валериан. — Да, это мои.
— Почему они здесь?
— Маринка попросила. Ей иногда нужен супрастин. У неё аллергия на шоколад. А мне… Каждый раз ездить сюда, выписывать рецепт — хлопотно… да и некогда.
— А можно ли по этим рецептам получить в аптеке что–нибудь… — Харас опять пощёлкал пальцами, — ну, скажем, посильнее супрастина?
Ахметов резко повернулся к нему.
— Вы намекаете на наркотики?
— Допустим.
— А тут и допускать нечего! — вспылил Валериан. — Я врач, а не жулик! И «морфушей» не торгую. И потом, вам не мешало бы знать, что наркотические анальгетики можно получить в аптеке только по специальному рецептурному бланку розового цвета. И печать должна быть круглая. Круглая, а не треугольная! Рецепт должен быть зарегистрирован в специальном журнале. И необходима подпись руководителя медицинского учреждения… Если вы думаете, что я…
— Да вы успокойтесь, — миролюбиво заметил я. — Ничего мы не думаем. Наша обязанность всё проверить, всё учесть…
— Что же, например? — запальчиво воскликнул он. — Вы, кажется, занимаетесь квартирной кражей…
— Вот и ответьте: знал ли кто–нибудь из ваших знакомых об этих рецептах?
— Большой тайны мы из этого не делали. Может быть, Маринка кому–нибудь говорила… Дались вам эти бланки! У каждого врача их — как мусора…
— Вот это–то и плохо, — пробормотал Харас.
— Предположим, вор не знал, что по вашим рецептурным бланкам нельзя получить сильнодействующие средства, — я стал рассуждать вслух. — Мог он прийти в квартиру именно за ними? Как вы думаете?
— А барахлишко прихватил по инерции, что ли? — усмехнулся Ахметов. — Впрочем… — он вдруг задумался, как–то неуклюже оглянулся, ища что–то глазами. Бросился к тумбочке, достал какую–то коробку, заглянул в неё. Смотрел долго, минуты две, — видимо, о чём–то напряжённо думал. Потом аккуратно положил коробку назад, в тумбочку.
— Что у вас там было? — поинтересовался я.
— Мм… да в общем–то, ничего особенного, пустяки. Ампулы с дибазолом.
Я знал, что это от давления.
— У вас в семье кто–то страдает гипертонией?
— Это осталось с прошлого года. Приезжали родители… у мамы гипертоническая болезнь.
Ага, так бы он и кинулся за старыми ампулами дибазола… Я понял, что Ахметов врёт. В коробке было что–то покрепче и подороже, чем дибазол. Но Ахметов ни за что не скажет. Тут может быть миллион причин, чтобы соврать, все их расследовать — жизни не хватит…
— Вам эти ампулы были дороги как память? — сострил Ежаев.
Валериан лишь мрачно осклабился: дескать, оценил шутку.
— Ну, что у тебя? — спросил я у Сергея.
— Кое–что имеется, — весело заявил Ежаев. — Соседка–старушка с первого этажа обратила внимание на «Жигули» неопределённого цвета. Машина показалась ей подозрительной.
— Чем же?
— Двое парней вышли из подъезда, забросили в автомобиль какие–то узлы и уехали. Бабка ни одного из этих мужиков не видела, описать их не может, жалуется на зрение.
— А что значит «неопределённого цвета»?
— Говорит, машина то ли белая, то ли серая, то ли бежевая. А уж что там — «пятёрка» или «шестёрка» — это тем более не знает.