— Если ты тронешь парня хотя бы пальцем, Гугнивый, тебе придется иметь дело со мной.
Чернявый растерянно пялился в темноту, откуда донеслись эти слова, а потом растерянно пробормотал:
— Но, Иззекиль, ты ж слышал, что он сказал.
— Слышал. — Говоривший шагнул вперед и вступил в освещенный круг. Он оказался высоким жилистым мужчиной, одетым в такой же наряд, как и остальные «дикие», — странный головной убор с загнутыми вверх широкими полями, куртка, обшитая бахромой, такие же брюки и высокая обувь, которая, как уловил Уимон из их разговоров между собой, называлась «сапоги». — И полностью его одобряю. Я говорил тебе, чтобы больше ты не распускал руки?
Уимон внимательно посмотрел на этого человека. Среди тех, что напали на них позапрошлой ночью и теперь гнали куда-то на север, он его точно не видел. За прошедшие два дня люди куклоса успели хорошенько рассмотреть своих похитителей. Главное в них было — высокомерие и грубость. Этот же был другой. Пожалуй, высокомерия в нем было ничуть не меньше, но ощущалось и кое-что еще. Что-то, с чем Уимон прежде не сталкивался. Этот человек обладал здесь большой властью. Во всяком случае, чернявый даже и не подумал возмущаться. А только уныло затянул:
— Но, Иззекиль, он…
Тот, кого назвали этим странным именем, быстро перехватил левой рукой свою причудливую палку, способную, как все они уже знали, метать убийственный огонь, и резко, без замаха, выбросил вперед правую руку.
— А это тебе от меня.
Чернявый шмякнулся на землю.
— Пусть это послужит уроком ТЕБЕ. — С этими словами Иззекиль отвернулся от ослушника и посмотрел на Уимона.
— Кем он тебе приходится, парень?
— Отец.
Говоривший кивнул.
— Что ж, хорошо, господь велел чадам заботиться о своих родителях. — Он окинул его внимательным взглядом. — Сколько тебе лет, ребенок?
— Девять.
Он покачал головой:
— Ты не очень-то похож на девятилетнего.
Уимон промолчал. А мужчина наклонился, схватил его за подбородок и, повернув голову, принялся рассматривать царапины на его лице и худых ключицах. Потом, подойдя к его отцу, так же тщательно осмотрел и его:
— Откуда у вас эти царапины?
Торрей опустил взгляд и, облизав пересохшие губы, глухо ответил:
— Кабан…
— Ты убил кабана? — удивился Иззекиль.
— Не я, сын…
Иззекиль долго буравил Уимона удивленным взглядом, а потом медленно произнес:
— Ты пойдешь со мной.
Но тут со стороны толпы, состоявшей из подошедших похитителей, раздался сварливый голос:
— Мы уже заплатили пошлину за проход по вашей земле, Иззекиль.
И его поддержал приглушенный гул недовольных голосов. Иззекиль резко, так что толпа от этого движения даже подалась назад, развернулся и уставился на говорившего.
— Вы, работорговцы, ходите по земле только милостью господней. И не вам устанавливать на ней законы. Я сказал, что он пойдет со мной. А если кто-то рискнет оспорить это… — Он резко оборвал свою речь, угрожающе лязгнув чем-то на своей огнеметательной палке.
Над поляной повисла напряженная тишина, а потом тот же голос примирительно произнес:
— Ладно, не кипятись, нам не нужны неприятности с Солдатами господа. Если тебе нужен этот сопляк — бери, делов-то…
Иззекиль молча кивнул и повернулся к Уимону.
— Итак, дитя, ты идешь со мной.
Но тот упрямо набычился:
— Без отца не пойду.
Иззекиль поглядел на угрюмо молчащую толпу и усмехнулся:
— Что ж, мальчик, значит, пойдете вы оба, — и вышел из освещенного круга.
Уимон почувствовал, как холодный ком, находившийся где-то внутри него все эти два тяжелых дня, внезапно растворился. А когда он посмотрел на родичей, то заметил, что по их лицам тоже пробежало какое-то странное выражение, что-то вроде тщательно скрываемого даже от самих себя облегчения. И он понял, что все это время они были страшно испуганы. Хотя сами, похоже, об этом не догадывались.
…В тот вечер все произошло слишком стремительно. Не успел еще звук выстрела раствориться в ночном воздухе, а взрослые, бросившиеся к своим арбалетам, взвести тетиву и наложить стрелу, как со стороны коптильни послышалось:
— Ну вы, грязь, всем стоять!
Из темноты выступило несколько темных фигур со странными причудливыми палками в руках, направленными в их сторону. Один из взрослых, молодой охотник, вскинул свой арбалет, разрядив его в одну из приближавшихся фигур, бросился вперед, пытаясь проскользнуть в образовавшуюся брешь. Арбалетный болт попал нападавшему в плечо, и тот с криком выронил свою палку и упал. Один из нападавших вскинул к плечу свою причудливо искривленную палку, раздался гулкий грохот. Все невольно съежились, а беглец вздрогнул, будто споткнувшись, и с размаху рухнул на землю, перекатившись через левый бок. Чей-то голос злорадно произнес:
— Хотел привести «железнозадых», ублюдок?
Потом взрослых повалили на землю и начали пинать ногами, а детям отвесили по паре затрещин. Затем их заставили закончить работу с мясом кабана. А утром, после бессонной ночи, нагрузили взрослых и подростков копченым и подвяленным мясом, выстроили по двое, умело связав им руки их же веревками, и привязали всех еще к одной длинной веревке. Так, сдвоенной колонной, и погнали на север.
Отряд двигался быстро. На первом же привале мешок Уимона пришлось полностью разгрузить, распределив его поклажу между остальными. Но даже налегке он к концу каждого перехода выматывался так, что Тарвесу, который шел с ним в одной связке, приходилось буквально волочь его на себе.
«Дикие» следовали впереди и сзади колонны, взгромоздившись на лошадей, морды которых были опутаны какими-то ремешками. Лошади были несколько крупнее, чем те, на которых охотники куклоса охотились в южных долинах. А по бокам колонны, высунув красные слюнявые языки и злобно поблескивая глазами, бежали псы. И это убивало надежду на побег получше, чем веревки и огненные палки «диких». Высшие учили, что люди имеют право властвовать только над людьми, и возможная смерть от клыков и копыт прирученных животных пугала больше, чем смерть от руки человека. Пусть даже и дикого. Похитители явно спешили покинуть эти места. Хотя Уимон никак не мог понять, чего они опасаются. Впрочем, сегодняшнее происшествие кое-что объясняло.
На следующее утро Уимона с отцом отделили от общей колонны и отогнали к их вчерашнему заступнику, разбившему бивак в полумиле от основного лагеря. Судя по многочисленным следам, здесь обитало много народу, но сейчас человек со странным именем Иззекиль оказался единственным обитателем этой стоянки. Он встретил их дружелюбно, но веревки развязывать не стал. Только чуть ослабил узлы, чтобы веревка меньше натирала запястья, и привязал длинные концы к вьюку, положенному на спину одной из двух запасных лошадей. Потом вскочил на спину лошади, высокомерно кивнул конвоирам и легко ударил каблуками в бока своему коню. Их маленькая колонна тронулась в путь.
Они шли довольно ходко, но темп движения был не таким выматывающим, как в прошлые дни. Иззекиль велел им оставить мясо, которое они волокли, но позволил взять с собой заплечные мешки со скудными пожитками. Разрешил навьючить их на запасную лошадь. Так что пленники двигались налегке. И если бы не веревка и не собаки, бегущие по бокам их небольшого отряда, можно было бы представить, что они с отцом просто накоротке выскочили из куклоса проверить силки.
До конечной точки маршрута они добрались дня за четыре. На второй день пути Иззекиль отвязал их от лошади, а на третий совсем снял веревки, пояснив:
— Мне нужны ваши руки. А бежать не стоит, безопасная дорога здесь одна, а собаки бегают быстрее людей.
И действительно, начиная со второго дня, их путь так петлял между оврагов и буераков, поднимался на каменные осыпи и опускался в узкие ущелья, что даже такой опытный следопыт, как отец, вряд ли сумел бы отыскать обратную дорогу. А на третий день после полудня тропа стала такой крутой, что «дикий» и сам не садился на лошадь, а вел ее за повод, затаскивая на склоны и подставляя плечо на спусках. А Торрей с сыном волокли запасных лошадей. Это был нелегкий труд. Отец работал наравне с Иззекилем, но по его лицу было видно, что всякий раз, когда он прикасался к этим прирученным животным, то с трудом преодолевал отвращение. Сам же Уимон, к большому удивлению, не чувствовал никакого отвращения. Ему даже нравилось трогать их гладкую, бархатистую шкуру, так не похожую на грязную, всю в ранках от укусов, в мелкой шелухе и травинках шкуру их диких собратьев. На одном из привалов Иззекиль, заметив любопытный взгляд мальчика, сунул ему в руку скребницу и предложил:
— А ну-ка, парень, почеши бок Длинногривке.
И Уимон принялся не очень умело, но старательно работать нехитрым инструментом, чувствуя при этом какую-то затаенную радость. Радость осталась с ним даже после того, как все было сделано, а отец ясно дал понять, что ему не нравится такое поведение сына.