– Мальчик у церкви сказал, что у вас лучшая гостиница.
– Это мой племянник. – Настороженности в его лице заметно убавилось, и эта фраза получилась у него мягче, чем предыдущая. – Ладно, ступай за мной. Лошадь оставь Пепе, он о ней позаботится. Надолго в наш город?
– Как получится.
Заплатив за два дня вперед, я прошел в комнату, сел на кровать, бросил сумку на стул и огляделся. Бедно, но более-менее чисто. Правда, простыни несвежие, но вряд ли в Ларедо на такие мелочи обращают внимание. В дверь кто-то тихонько поскребся, и мгновение спустя на пороге показалась та самая растрепанная девушка, которую я уже видел с метлой в руках. Она присела, мило улыбнулась и протянула мне кувшин с водой.
– Не желает ли сеньор что-нибудь еще?
Вопрос был дьявольски двусмысленный. Сеньор желал кучу вещей. В частности, очутиться сейчас где-нибудь в другом месте, где игорные дома открыты и траур не соблюдают столь неукоснительно. Но любопытство призывало сеньора остаться.
– Расскажите мне о сыне Санчеса.
Она шмыгнула носом, плюхнулась на стул (с которого я уже успел убрать сумку) и стала всхлипывать, причитая: ах, Франсиско… Такой красавчик, такой обходительный, такой… такой мертвый! И подумать только, что его пришила какая-то потаскуха, которая и гроша ломаного не стоит. Впрочем, сеньор Санчес отвалил за нее целых 350 долларов, но как смела она прикончить Франсиско, который и мухи не обидел? Такие, как эта девица, позорят весь женский род, и Эухения (фею метлы звали именно так) искренне надеется, что с нее живьем сдерут кожу, когда поймают…
Я подумал, что было бы по меньшей мере неразумно сдирать кожу с леди, которая стоит столько же, сколько небольшой дом с участком в придачу, но мысли свои оставил при себе.
– А сеньор Санчес сейчас у себя?
– Да, – оживилась Эухения. – Тут недалеко, дойти до свиньи и повернуть…
Решительно некуда было деваться от прямо-таки мистической свиньи в этом городе. Я поблагодарил Эухению, вручил ей монетку и намекнул, что хочу побыть один.
Девушка ушла, как мне показалось, нехотя. Я умыл лицо и руки и в который раз спросил себя, что я забыл в этом городке. Но, в конце концов, он был не лучше и не хуже других, и у его обитателей наверняка имелись деньги, которые они мечтали спустить мне в карты если не сегодня, то завтра точно. К тому же я уже уплатил хозяину за два дня.
Не додумавшись более ни до чего особенного, я заказал себе еду в номер, поел и решил прогуляться. Тени удлинились, и повеяло вечерней прохладой. Народ высыпал на улицы, переговариваясь с чисто мексиканской неутомимостью. Я прошагал добрые триста шагов, но никакой свиньи не заметил. То же самое повторилось еще через триста шагов: я уперся в ограду кладбища и должен был вернуться. Солнце садилось за горизонт. Оно было не желтое, не красное, не золотое, а белое, сухое и неласковое. И из этого солнца на меня выехал всадник.
Я едва успел отпрянуть к стене. Всадник был запыленный, уставший и хмурый, как и его лошадь. На вид ему было лет шестнадцать, если не меньше, выгоревшие на солнце волосы спускались из-под шляпы на глаза. На шее всадника был повязан щегольской платок, по-моему, сиреневого цвета, за поясом торчали два револьвера. Он слегка тронул отделанную перламутром рукоятку правого из них, когда едва не налетел на меня, и это движение мне не понравилось. Больно уж уверенным оно было.
– Ты, мистер, того… смотрел бы, куда идешь, – неприязненно проговорил всадник горловым мальчишеским голосом.
Оглядев меня с головы до ног, он тронулся с места. От его взгляда у меня остался неприятный осадок, и я подумал, что старею, раз любой сопляк с «кольтом»– «громовержцем» 45-го калибра позволяет себе задевать меня. Но делать было нечего. Он уехал, а я вновь отправился на поиски пресловутой хрюшки.
Проходивший мимо старик с тремя зубами в нижней челюсти, радостно осклабившись, сообщил мне, что свинья заболела и поэтому не лежит на своем обычном месте. Теперь я понимаю, что это был знак – знак поскорее убираться из города, пока все еще не пошло кувырком. Но тогда я этого не сообразил и не внял ему, а, получив более человеческие разъяснения по поводу того, как найти дом властелина шлюх, зашагал к нему, осторожно обходя кучи гниющего мусора, валявшиеся на дороге там и сям.
2
Дом Санчеса и впрямь насчитывал три этажа. По сути, это был не дом, а целый особняк – белый, гармоничный и стройный. Стиль этот, кажется, называется колониальным, но все равно – странно было видеть такое здание после дощатых хибар и немудреных построек, заполонивших улицы Ларедо. Перед домом, словно часовые (или девицы из кордебалета – смотря какое сравнение вам больше по вкусу), выстроились пальмы и еще какие-то деревья, отбрасывавшие на фасад красивую ажурную тень. Вместе все выглядело весьма впечатляюще, но, признаться, в облике особняка было еще что-то от шлюх, которые не скрывают, что влетают покупателям в копеечку. От него разило деньгами, причем большими. Я решил, что дело свое Санчес знает. И знает его хорошо.
У смуглых слуг были горестные лица, соответствующие требованиям момента. Разные люди входили в дом и выходили из него, и мне подумалось, что нет причин и мне не заглянуть туда. Внутри пахло потом, пылью и скорбью. Мебель, насколько я заметил, пыталась ослепить роскошью a-ля second Empire[2], но обстановка в общем все равно неизбежно наводила на мысль о борделе, только дорогом. Вы назовете меня циником и будете правы. Зато циник видит вещи, а не их маски, и для него спасительные покровы лицемерия ничего не значат. Чем больше Санчес пытался богатством отгородиться от своего ремесла, тем настойчивее оно напоминало о себе: кричащая обивка стульев, кресел, диванов была дурного тона, а обилие зеркал наводило тоску.
Мужчина, поднимавшийся по лестнице впереди меня, снял шляпу, и я, спохватившись, последовал его примеру. Наконец мы вошли в комнату, где в гробу лежал покойный. Никогда мне еще не приходилось видеть вместе столько рыдающих шлюх, и я остановился как вкопанный. Их было там не менее двух дюжин, и они причитали на разные голоса, вспоминая добродетели Франсиско, щедрость Франсиско, пылкость Франсиско и бог знает что еще. Два монаха истово молились, стоя на коленях и шевеля губами; третий вошел вслед за мной и присоединился к ним. Я посмотрел на Франсиско: пресловутый красавец, которого так расхваливала Эухения, был жирным, волосатым и кривоногим парнем с приплюснутым носом и выпяченными губами. Впрочем, известно, что если у тебя водятся деньги, ты можешь иметь два горба и три глаза, и все равно многие будут считать тебя неотразимым. На лице покойного застыло страдание, но и это не примирило меня с ним. Он мне не нравился мертвый и, я уверен, не понравился бы и живой. Я мог представить себе всю его жизнь: женщины, выпивка, сальные шуточки, от которых он наверняка был без ума, и опять женщины. Могу поспорить, что он всегда расчетливо играл по маленькой, но когда ему случалось проигрывать, выходил из себя и с размаху швырял карты на стол. Скорее всего, он был не в меру суеверен, говорил надменно и спесиво, как истый хозяин жизни, а напившись, первым делом вытаскивал нож и грозился прирезать любого, кто, как ему мерещилось, пытается его задеть. Над его головой вились две жирные мухи.
Чуть поодаль от гроба стоял маленький человечек с седой волнистой гривой до плеч, умным, живым лицом и осанкой короля. Он отдаленно походил на Франсиско, и я понял, что это его отец – Игнасио Санчес. Подойдя к нему, я пробормотал несколько слов утешения, как и все остальные посетители, и поспешил вернуться под сень ажурных пальм. Когда я уходил, одна из присутствовавших девиц схватила руку убитого и стала покрывать ее поцелуями, а вторая начала биться головой о гроб, при этом пытаясь не повредить лицо и сохранить макияж. Понятное дело: горе горем, а завтра ей все равно придется работать, так что лучше не распускаться.
Я прошелся по городу, отыскал игорные дома, запомнил, где они находятся, вернулся в гостиницу и заснул как убитый. Утром Франсиско с большой помпой зарыли в землю, но я при этом не присутствовал. Не люблю похороны и отправлюсь только на те, которые не смогу пропустить, то бишь на свои собственные. Да я бы и их с удовольствием переуступил кому-нибудь другому, причем совершенно бесплатно.
Эухения, узнав, что я не осчастливил своим присутствием столь волнующее зрелище, разволновалась и стала визгливым голосом пересказывать мне все подробности: что сказал падре, и сколько слезинок уронил безутешный отец, и как рыдала Минни (девица с красными волосами, которая вчера лобзала руку покойного), и… Она разошлась не на шутку, а я только кивал и благожелательно улыбался. Она, наверное, считала Франсиско чем-то вроде наследного принца этой дыры, и если бы я стал ее убеждать, что на свете есть люди (и города) поприличнее, она бы накинулась на меня с негодованием.