С недавних пор я стала замечать, что отношение ко мне в моей больнице изменилось. Оно не стало лучше или хуже, но раньше я была как все – рабочая лошадка, озабоченная тем, как бы «сшибить» лишнюю копейку, готовая трудиться в выходные и праздники. Дома меня не ждал муж, требующий внимания, ребенок уже вырос, мама, к счастью, не требовала неусыпной заботы, и потому вся моя жизнь сосредоточивалась на рабочем месте – и именно этоделало меня нормальной, похожей на всех остальных. Теперь все изменилось. Мне больше не нужно сильно напрягаться, рвать жилы ради куска хлеба, дома меня ждут и любят, и не ктонибудь, а муж, заведующий отделением травматологии и ортопедии. Я работаю в вузе, проводя в больнице не так уж много времени, и некоторым моим коллегам моя жизнь, видимо, кажется чересчур уж «богемной» для простого российского врача. Это порождает зависть и недоброжелательство – слава богу, никто, кроме моей заведующей Охлопковой, не знает о том, что я являюсь штатной сотрудницей ОМР, иначе, боюсь, меня вообще игнорировали бы, как парию, человека, находящегося, так сказать, вне касты врачей! В общемто, оно и понятно: к Отделу медицинских расследований относились точно так же, как силовые структуры относятся к Службе собственной безопасности: кому понравится, когда кучка посторонних людей копается в твоем грязном белье? Поэтому и я, и Охлопкова считали за лучшее помалкивать о еще одной моей работе.
На самом деле далеко не все коллеги относятся к моему изменившемуся статусу подобным образом – в основном это касается только моего отделения анестезиологии и реанимации, где я, к счастью, появляюсь довольно редко в силу того, что тружусь исключительно в операционной. Тем не менее иногда я все же чувствую обиду, когда ощущаю на себе косые взгляды или ловлю чьюто кривую усмешку, неожиданно обернувшись. Может, пора подумать о смене места работы? А что – хорошие анестезиологи нужны везде, вот, например, в частных клиниках, где работают многие из моих бывших однокашников. Стоит лишь снять трубку, и «тепленькое» местечко у меня в кармане! Но я, к сожалению, из тех людей, которые панически боятся перемен. Именно поэтому я так долго размышляла над тем, стоит ли выходить замуж за Олега и надо ли соглашаться работать в ОМР. Разумеется, я могла уволиться, но за долгие годы так привыкла к тому, что в моейбольнице мне все знакомо, и не только люди, но и предметы, порядки, каждый угол, каждый предмет мебели... Нет, все же еще рано думать об уходе. Может, это осень так на меня действует? В такие минуты я начинаю задумываться о собственном возрасте. Чего я достигла в этой жизни? Вышла в первый раз замуж – неудачно. Родила Дэна – это, пожалуй, большая удача, и я не устаю благодарить бога за то, что у меня такой замечательный сын. Работала много лет в одном и том же коллективе, не хватая звезд с неба, но все же хорошо себя зарекомендовав перед коллегами и начальством. Потом встретила Олега...
Мои размышления прервал телефонный звонок. Он завопил так громко, что я подпрыгнула от неожиданности. Я давно жаловалась сынуле, что не слышу звонка мобильного, когда он у меня в сумке, и Дэн «скачал» мне из Интернета такой звонок, что и мертвого разбудит.
– Лицкявичус, – раздалось в трубке. Глава ОМР всегда представлялся, хотя и знал, что его имя высвечивается на экране. – Вы сейчас где?
– Иду домой, – ответила я. – А что?
– Сможете подъехать к детской больнице № ... через полчаса?
– Да, а что...
– Я вас встречу у главного входа, – сказал Лицкявичус, не позволив мне закончить вопрос, и дал отбой. Что ж, это его обычная манера вести беседу, так стоит ли удивляться? Меня иногда посещает мысль, что у нашего начальника существует некий пунктик, связанный с тем, кто должен начинать и заканчивать разговор. Может, он так спешит сказать последнее слово, потому что боится услышать то, к чему не готов? Или просто опасается быть прерванным на полуслове, потому и торопится прервать собеседника сам? Или... Или, что, наверное, ближе всего к правде, Лицкявичус – просто дурно воспитанный, желчный тип, презирающий женский пол и не терпящий возражений и обсуждений собственных приказов – возможно, сказывается военное прошлое! Почему я до сих пор ему этого не высказала? Не знаю. Наверное, потому что, несмотря на все его недостатки, на этого человека всегда можно положиться в трудную минуту. Он не раз выручал и меня и других моих коллег по ОМР, когда, казалось, все так плохо, что хуже уже и быть не может. И еще: являясь сотрудницей Лицкявичуса, я всегда знала, что он встанет на мою сторону, что бы ни случилось, – перед непосредственным начальством, перед милицией, властными структурами и даже потусторонними силами, если понадобится. Вот поэтому я и терплю его.
До больницы меня довезла маршрутка. Как и обещал, Лицкявичус ждал меня на скамейке напротив главного входа.
– Что за спешка? – спросила я, поздоровавшись. – Новое дело?
– Пока неизвестно, – ответил он, осматривая меня с головы до ног, что показалось мне странным. Мы не виделись с главой ОМР с самой моей свадьбы. Вернее, на свадьбе он отсутствовал, хотя и был приглашен. Насколько я знала, Лицкявичус уезжал в командировку, но никто не знал, куда именно. – Хорошо выглядите – брак явно пошел вам на пользу, Агния.
Он сказал вроде бы комплимент, но таким тусклым голосом, словно гораздо больше обрадовался бы нашей встрече, если б я находилась в коме или, как минимум, с головы до пят в гипсе!
– Поступил сигнал, – сказал Лицкявичус, направляясь к входу и вынуждая меня почти бежать, примериваясь к его широкому шагу. – Мальчик, пять лет, зовут Толик Лавровский – он сам так представился. Сейчас Карпухин пытается разыскать его родителей, но ребенок не знает своего адреса, так что это займет некоторое время.
– И что не так с этим Толиком? – поинтересовалась я. – Почему вам сообщили? Он болен?
– Абсолютно здоров, по крайней мере – был здоров, пока у него не отхватили кусок печени.
– Чтооо?! – взвизгнула я, останавливаясь: если бы я была автомобилем, то забрызгала бы Лицкявичуса грязью, вырвавшейся изпод колес при столь резком торможении.
– Успокойтесь, Агния, – вздохнул Лицкявичус, прекрасно знавший о моем отношении к детям. – С ним все будет в порядке: печень, она ведь, как саламандра, способна к регенерации, так что через пару лет мальчишка и не вспомнит ничего!
– Послушайте, Андрей Эдуардович, я чтото не понимаю – кто «отхватил» у Толика кусок печени, почему и где?
– К сожалению, я не знаю ответа ни на один из ваших вопросов. Возможно, врачи прояснят дело?
Мы не пошли к заведующему отделением реанимации: в приемном отделении сказали, что Лавровского уже перевели в обычную палату в хирургическом отделении. Лицкявичус на пару минут заскочил в кабинет завхирургией, после чего вышел в сопровождении невысокого пожилого мужчины и назвал номер палаты. Было время ужина. По коридорам сновала нянечка с большим алюминиевым столом на колесиках, жутко громыхавшим по каменному полу. Запахи, исходящие от огромных кастрюль, на мой взгляд, могли вызвать аппетит лишь у очень голодных или совсем неприхотливых людей.
Я ожидала увидеть Толика лежащим в койке, но дети, находившиеся в палате, сидели на краешках своих кроватей, болтая ногами, переговариваясь и с интересом глядя в экран маленького чернобелого телевизора (где они только достали такую допотопную модель?). Показывали старый мультфильм – кажется, «Ежик в тумане».
– А вот и наш Толик, – сказал заведующий хирургией, подходя к светловолосому мальчику в застиранной больничной футболке с инвентарным номером на рукаве.
Большие серые глаза с любопытством взглянули на нас.
– А где мама? – спросил мальчик, переводя взгляд с Лицкявичуса на меня.
– Мы ее ищем, милый, – сказала я. – Обязательно найдем – очень скоро!
– Поднимика футболку, приятель, – сказал заведующий. – Пусть тетя с дядей посмотрят на твои «боевые шрамы».
Видимо, Толику приходилось это делать не впервые, потому что он с готовностью задрал одежку, продемонстрировав большой, но аккуратный шов с правой стороны.
– Безупречная работа! – задумчиво прокомментировал Лицкявичус.
Я посмотрела на него расширенными от ужаса глазами: неужели это все, что он может сказать?!
– Это верно, – согласился заведующий. – Работа настоящего мастера. Мальчик чувствовал себя неплохо, когда его привезли, а это значит, что после операционного вмешательства имел место период реабилитации. Судя по всему, ребенку переливали кровь, – он указал на следы от игл или капельниц на локтевых сгибах рук Толика. – Мы поначалу поместили его в реанимацию просто потому, что боялись за последствия, но очень быстро перевели в обычную палату.