— Собраться бы, — проговорил Пафнутьев, воспользовавшись паузой. — Давно с ребятами не виделись...
— Надо! — твердо сказал Худолей. — Есть повод?
— Очень глупый вопрос.
— И опять согласен! Действительно, о поводе может спросить только глупый человек. Поводов в жизни видимо-невидимо! Стоит только оглянуться вокруг, как ты замечаешь, что этих поводов — как комаров на берегу реки в теплую летнюю ночь, когда кипит котелок с ухой, а рядом... Да! Чуть не забыл — тебя начальство спрашивало. Интересовалось. Видеть желало. Увидишь, говорит, Павла Николаевича, это тебя, значит, срочно ко мне.
— Что ж ты раньше не сказал? — спросил Пафнутьев. — До этого, — он показал на пустые стаканы.
— Паша! — вскричал Худолей. — И ты бы меня простил? Если бы я тебя остановил в этот святой миг, ты бы меня простил? Я в это не верю, Паша! Я никогда в это не поверю!
— Ладно, проехали. — Вздохнув, Пафнутьев взял вторую половинку огурца. — Прокурор больше ничего не добавил?
— Ничегошеньки, Паша... Но понял я, почувствовал и осознал, что зла на тебя он не имеет. Легко так спросил, беззлобно. Но со вторым дном, так я понял. Другими словами, Паша, он не то чтобы соскучился по тебе, вряд ли он по тебе соскучился, но второе дно в его словах... Как бы это сказать... Наличествовало.
— Что-то ты мудрено стал выражаться, — проворчал Пафнутьев, поднимаясь.
— От робости! — быстро ответил Худолей. — От осознания собственной никчемности! А что! Так бывает, так с кем угодно может случиться, если человек сталкивается с такой глыбой, с таким человечищем, как ты, Паша!
— Разберемся, — и, откинув шпингалет, Пафнутьев вышел в коридор.
— Ни пуха! — успел сказать Худолей.
— К черту, — пробормотал Пафнутьев, шагая по коридору к прокурорскому кабинету. Прежней поощрительности в его глазах уже не было. Как и каждый служивый человек, вызванный к начальству, он шел, четко печатая шаг, всем видом своим показывая готовность нести службу, докладывать, отчитываться и радовать руководство усердием и исполнительностью. Правда, надо сказать, что и усердие, и исполнительность у Пафнутьева были довольно своеобразными, они были, да, он их проявлял и всячески подчеркивал, но в то же время начальство явственно ощущало, что последнее слово Пафнутьев оставляет все-таки за собой, что его подчиненность идет не от робости или усердия, а скорее от хорошего настроения. Да, Пафнутьев мог выглядеть угодливым, но и это шло опять же от куража. Во, добрались мы наконец до точного слова. Доброжелательный, снисходительный, незлобивый, но все-таки кураж.
— Позвольте, Николай Иванович? — Пафнутьев просунул голову в чуть приоткрытую дверь.
— А, Паша, заходи! — Полный, румяный, молодой прокурор Николай Иванович Гордюшин призывно замахал обеими руками. Пафнутьев хотел было сесть на стуле у двери, но прокурор решительно указал ему на стул у приставного столика. — Не валяй дурака, Паша, — строго сказал он.
— Прошу прощения. — Пафнутьев несмело приблизился, папочку положил на край стола, даже удивительно было, что она не свалилась на пол, сам сел если и не на самый краешек стула, то достаточно далеко от спинки. — Худолей сказал мне, что вы...
— Да! Правильно сказал! Я... В общем, ты с ним общаешься больше, чем со мной, и потому я подумал, что он скорее тебя найдет... Как видишь, я не ошибся в своих предположениях.
— Извините, Николай Иванович.
— За что?
— Ну, вообще... Если что не так.
— Кончай, Паша. Скажи мне лучше вот что... Твоя работа тебе нравится?
— Я в детстве стихи писал.
— Книжку подаришь?
— До книжки дело не дошло. Все кончилось несчастной любовью. Я так понимаю, Николай Иванович... Любовь не бывает счастливой. Если это любовь, то она просто обязана быть несчастной. А если она счастливая, то это уже брак.
— В каком смысле? — рассмеялся Гордюшин.
— Во всех, — серьезно ответил Пафнутьев. — А что касается... Нравится, не нравится... Хотите уволить?
— Уволить? — Гордюшин задумался, словно ему самому такая мысль в голову не приходила, но сейчас, произнесенная Пафнутьевым, понравилась. — Ну, что ж, — наконец произнес он, — идея неплохая, но преждевременная. Есть нечто более насущное.
— Наверно, кого-нибудь убили?
— Убили? — Прокурор любил переспрашивать собеседника, словно смысл сказанного то ли доходил до него не сразу, то ли изумлял своей неожиданностью. — Убили. Веру убили.
— А любовь выжила? Надежда осталась?
— Надежда? Надежда, Паша, умирает последней. А ты должен позаботиться о том, чтобы она вовсе не испустила дух. И чтобы любовь тоже сохранилась.
— Я постараюсь, — кивнул Пафнутьев.
— Это хорошо. Усердие в подчиненных мне всегда нравилось. Все ты, Паша, шутишь, ерничаешь, придуриваешься.
— Каждый спасается по-своему.
— Да? — удивился Гордюшин. — А что, мысль неплохая. Но есть, Паша, вещи, которыми не шутят. Командировка тебе светит.
— В Париж?
— Ха! А знаешь, ты ведь в десятку попал.
— Есть вещи, которыми не шутят, Николай Иванович.
— А я и не собираюсь с тобой шутки шутить. Мне есть с кем шутки шутить, — с легкой обидой произнес Гордюшин.
— Красивая?
— Кто?
— Ну эта... С которой вы шутки шутите.
— А вот с ней, Паша, я шуток себе не позволяю. Знаешь почему? Потому что есть вещи, которыми не шутят. С ней у меня все очень серьезно.
— И до развода может дойти?
— К тому идет, к тому идет. — Прокурор горестно покачал головой. — Ладно, разберемся... А что касается Парижа, будет и Париж, все будет. А пока в Москву тебе, Паша, надо ехать. Тесно тебе здесь, развернуться негде. В Генеральной прокуратуре ждут тебя не дождутся.
— За что, Николай Иванович? Я вроде как бы того... Вел себя пристойно, взятки только в исключительных случаях, да и то по необходимости...
— Остановись, Паша... У тебя скоро будет хорошая возможность потрепаться на все эти темы. Слушай сюда... Позвонили из Генеральной, спросили... Нет ли, говорят, у вас хорошего следователя... Такой чтоб весь из себя талантливый был, способный, бескорыстный... После таких слов я сразу о тебе и подумал. Особенно взятками интересовались.
— В каком смысле? — Пафнутьев невольно осел в кресле.
— В смысле иммунитета. Чтоб, говорят, алчностью не страдал. Алчных у них своих хватает, многовато алчных людей развелось в нашей с тобой столице. И все талантливые, способные.
— Значит, придурок им нужен?
— Можно и так сказать. Взяток тебе там будут совать... Тыщами, а может, и миллионами.
— В долларах?
— Конечно.
— Я согласен. И с вами поделюсь, Николай Иванович. Вам ведь расходы предстоят.
— Какие?
— Квартиру жене оставите, новое хозяйство заводить надо. Ведь вы ко всему серьезно относитесь.
— Они поставили одно условие, — невозмутимо продолжал Гордюшин. — Я должен записать этот наш разговор с тобой, Паша, и передать им. Чтобы они знали, с кем будут иметь дело.
— Ну вот видите, Николай Иванович, как все хорошо получается. Я могу идти? — Пафнутьев поднялся.
— Сядь, Паша. Значит, так... Ты сейчас выйдешь из кабинета и снова зайдешь ко мне. И мы с тобой этот разговор повторим. Только без взяток, любовниц, разрушенных семей и прочей ерунды. Серьезно, ответственно, с пониманием важности предстоящей работы.
— Тогда уж они точно пошлют меня подальше.
— А это уже их дело, — жестко сказал Гордюшин. — Как я понимаю, суть в следующем... У них там, в Москве, нет человека, которому могли бы довериться. На службе у этих новых богатеев не только газеты, журналы, телевизионные каналы, не только милицейские полковники и генералы... Да и оборотни, как их нынче называют, тоже не при одних лишь милицейских погонах, их достаточно и в прокурорских мундирах... Думаешь, самое страшное то, что мы продали нефть, газ, заводы? Нет, Паша, есть нечто пострашнее... Людей продали. Дали им право, законное, нравственное право продаваться.
— Это как? — спросил Пафнутьев.
— Если их на государственном уровне обобрали до нитки, если человеку назначили пенсию в несколько раз ниже прожиточного минимума! Мы можем его судить за пустяковую подпись, если ему за эту подпись дали сразу сто пенсий? Можно его судить?
— Осуждать не можем, а судить должны. И судим. И неплохо получается. — Пафнутьев передернул плечами, дескать, стоит ли говорить о таких пустяках.
Гордюшин помолчал, повертел ручку на полированной поверхности стола, поднял глаза на Пафнутьева.
— Паша, им не на кого положиться. Они все там проданы-запроданы. Пропадают документы, фотографии, свидетели отказываются от собственных показаний... А как не отказаться, если тебе предлагают десять тысяч долларов? Паша, речь идет об очень серьезном расследовании. Очень серьезном.
— Олигарх небось?
— Олигарх. Магнат. Миллиардер. Называй его как хочешь.
— Крутой?
— Круче не бывает.
— Я его знаю?
— Страна знает, мир знает.
— Неприкасаемый?