Татьяна Алексеевна Мудрая Сватовство к Ируйн
* * *В 697 году н. э. по настоянию аббата Адамнана в Ирландии был принят закон, освобождающий женщин от воинской повинности.
До того и отчасти вследствие того ирландские женщины пользовались практически теми же гражданскими правами, что и мужчины, и участвовали во всех мужских делах.
Историческая справка * * *Эту повесть мой славный дед по имени Бран рассказывал не иначе как взяв на колени самого крупного из наших дворцовых котов и поглаживая его по ушам и по пузу, а потом слегка приподнимая его с места за большие уши с кисточкой на конце, отчего тот начинал зло урчать без перерыва:
— Мррр-миау-ау-ау-ау-а! Миау-у-рр!
Похоже на боевой клич? Именно так, по словам деда, пели, разъярившись, прекрасная дама Ируйн и кавалер по имени Ирусан, славнейшие из славных. Те, от которых есть пошла вся вертдомская кошачья порода.
И сразу же после этого, откашлявшись, дед начинал говорить.
Был в одной из ирландских земель владыка по имени Эоган. Его любимую дочь Айфе воспитывали двенадцать женщин благородной крови, чтобы привить ей любовь к учености, чувство долга и хорошие манеры. Содержались все эти женщины вместе с Айфе в отдельном доме, красивом и хорошо укрепленном.
Случилось так, что один могучий и знатный воин выступил в поход против земли Эогана. Имя воину было Дубтах, и с ним было трижды по девять людей. Напали они на большой и богатый дом, что одиноко стоял на пустоши, подожгли его и убили всех, кто там находился, кроме одной девушки, которая спрыгнула с крыши в самую гущу воинов Дубтаха и силой расчистила себе дорогу к лесу. Девушка эта была Айфе, а убитые — двенадцать ее воспитательниц и их служанки.
Так и не узнали люди, кто учинил это смертное злодейство.
Вот приходит Айфе к своему отцу и говорит:
— Мести я требую.
— Кому я смогу отомстить, дочь моя, если никто не может назвать мне имен? — сказал Эоган.
Рассердилась девушка и отвечает:
— Пробегая сквозь ряды этих трусов, видела я всех и каждого. Вожак их носит под бурым плащом темно-красную рубаху из тонкого полотна, заложенную на груди в пять складок, складки же скреплены красивой заколкой из светлой бронзы. Короткое пятизубое копье с пятью серебряными кольцами, скрепляющими древко, было у него в руке, а на широком поясе из бычьей кожи с серебряными заклепками висел тяжелый меч из железа, пять раз прокованного. Прямо и гордо стоял он в свете пожара, что сжёг моих учителей.
Собрала она друзей и слуг своего отца и отправилась искать след Дубтаха — а он был широк. Долго шли ее воины по этому следу, нападая на врага ночью и днем, ранним утром и после заката солнца. Много людей они убили и много домов и заезжих дворов разграбили по пути. С тех пор стали люди почитать Айфе за редкостную учтивость и за ту доблесть, что выказала она в сражениях.
Как-то отошла Айфе от своих людей, увидев не очень вдалеке прекрасный источник, что протекал посреди голой пустоши и был окружен глыбами. Решила она искупаться в источнике, положила оружие и одежду под прибрежный камень и вошла в воду.
Случилось так, что и Дубтах был там. Встал он между Айфе и ее оружием и платьем, обнажив меч над ее головой.
— Прошу от тебя пощады, — сказала девушка.
— Обещай исполнить три моих желания, — ответил Дубтах. — Прекрати убивать моих людей. Упроси отца своего, Эогана: пусть настанет мир между твоим домом и моим. И ложись сейчас со мной, чтобы я мог сполна получить удовольствие от твоего тела.
— Уж лучше всё это, чем быть убитой, — произнесла Айфе.
И возлегли они тут же, на берегу. Люди Айфе стерегли их справа, а люди Дубтаха — слева, потому что взяли с них со всех клятву, что перестанут они отныне сражаться друг с другом.
Когда отпустил Дубтах Айфе, говорит она ему:
— Чувствую я, что рожу тебе ребенка. Дай мне украшение с твоей рубахи, чтобы ты его узнал, когда я пришлю его тебе в твою землю.
А то было правдой лишь наполовину.
На этом расстались они.
Вернулась Айфе к своему отцу. Но так как сперва показалось ей, что не понесла она от Дубтаха, продолжала она жить, как привыкла в девичестве. И часто ездила на охоту со своим отцом и его воинами. А так как была она уже взрослой женщиной с сильным и крепким станом, то служила королю Эогану возницей.
Вот однажды увидели они стаю прекрасных птиц и устремились за ними на своих колесницах, запряженных каждая двумя конями. И скакали так, пока не наступил вечер.
Хотели они ночевать на земле, но Айфе отчего-то стало так скверно, как никогда не было.
— Распряжем коней и поставим колесницы в круг, — сказал король, — а сами поищем ночлег. Ибо нужен он дочери моей больше, чем всем нам.
Вскоре заметили они небольшой дом самого жалкого вида и вошли. Ни полатей для спанья и еды не было там, не видно было ни чем умыться, ни чем накрыться, ни чего поесть и выпить. Только бродила по полу небольшая белоснежная кошка с розовыми ушами и носом, а глаза у нее, как у всех подобных зверей, горели алым в свете плошек с горючим маслом, что были прикреплены к стенам.
— Какая польза нам идти в этот дом? — сказал король. — Слишком мал он, чтобы приютить всех.
— Тогда я одна останусь, — ответила на это Айфе.
Она уже давно поняла, что с ней приключилось.
Когда оставили ее одну, сказала она голым бревенчатым стенам, и обвисшему, как брюхо, потолку, и занозистому полу, и мерцающим огонькам:
— Помощи прошу я, ибо по истечении девяти месяцев настало мое время.
Тогда прыгнула кошка ей на грудь и облизала шею, лицо и глаза шершавым язычком.
Когда же вновь подняла Айфе свои веки, всё в доме переменилось.
Девять прекрасных лож стояло вдоль стен. Опирались они на серебряные основания, столбы их были из красной бронзы, и украшала всё остальное сверху донизу чудесная резьба по тису. Легкие и яркие одеяла были брошены на постель. В изголовье каждого ложа горел самоцвет, освещая огромную комнату подобно ясному дню. Потолки были дубовые и такие гладкие, что умножали этот свет многократно, а пол был сплошь устлан душистыми травами. Тут же стоял золотой кувшин с медовым питьем и золотое блюдо для еды, приличествующей роженицам и родильницам, а также серебряный кувшин и серебряная лохань для мытья. Ополоски можно было слить в большой сосуд из меди, а объедки — положить в большую бронзовую миску. Все эти вещи были сплошь покрыты узорами — письменами древнего алфавита, похожего на ветви и сучья.
Поднялась Айфе, попила и поела досыта и обмыла свое тело. Затем взошла на самое красивое и широкое ложе и родила без грязи и мук сына с ясным лицом, крепким телом и зелеными глазами. Казался он не менее двух лет отроду и заговорил, как только отделила мать его от пуповины золотыми ножницами, что также были заранее приготовлены.
И сказала Айфе белой кошке:
— Благодарю тебя за помощь. Чем теперь отплачу я тебе?
Тогда усмехнулась кошка, подошла к ребенку и взяла его ручку в пасть. Выросла она теперь вышиной по колено Айфе, а вместо очей у нее, казалось, были вставлены пылающие рубины.
— Мать моя, — сказал мальчик, — она говорит мне, что зовут ее Ируйн и что хочет она взять меня себе в дом, чтобы воспитать вместе с другими своими приемышами. И просит она также, чтобы ты сколола мои пеленки брошью Дубтаха, моего отца.
— Жаль мне бросать тебя, — ответила на то Айфе.
— Не думаешь ли ты, что видеть меня будет в радость деду моему? — спросил мальчик. — И не принято ли в самых знатных домах Ирландии отдавать сыновей и дочерей своих друзьям, чтобы обучились они всевозможным искусствам и завязали узы дружбы со сверстниками?
— Верно ты говоришь, — снова сказала Айфе. Нарекла она тогда сына Кондлой и оставила в доме, а утром присоединилась к своему отцу Эогану и стала жить, как и раньше. Рассказывают еще, что была она выдана за сильного и знатного мужа и жила с ним в ладу.
А Белая Кошка привела в дом своих воспитанников, и были они все людьми. Начала она обучать Кондлу и прочих детей всем боевым приемам, которые знала: приему с яблоком, приему боевого грома, приему с клинком, приему с копьем, приему с веревкой, приему прыжка лосося, приему вихря смелого повелителя колесницы, приему косящей колесницы, приему удара рогатым копьем, приему сильного дыханья, а также геройскому кличу, геройскому удару, бегу по копью и стоянке на острие его. Показала она им всё хитроумие игр под названием финдхелл и брандуб, хотя не слишком Кондла в них преуспел. Одного не смогла кошка передать никому из своих названых сыновей: того приема, что называется «крик пламенеющего кота». Ибо не записано это было в человеческой природе. Кроме того, не однажды зазывала она в свой дом олламов и филидов, чтобы учили отроков понимать старинную мудрость и распутывать плетение древних сказаний.