— Вороны над рощеньем кружили, — вспомнила Дарья. — Могильный камень увезли… Всё очень плохо, Вячеслав. Разорили твою вотчину.
— Ничего, теперь мы всё поправим, — бодрился тот, однако испытывал сосущую пустоту в солнечном сплетении и противился желанию всё время озираться по сторонам.
Зима в родной стороне запаздывала, и если Вещерские леса тонули в снегах, то тут январь лишь чуть приморозил и припорошил землю, вода в открытой ещё реке с торосистыми заберегами отяжелела настолько, что замедлился или вовсе остановился её ток. В воздухе, в плоских росчерках графически отрисованных лесных окоёмов, во всём стылом пространстве ощущалось ожидание чего–то драматически обманчивого, призрачного, как мучительный, навязчивый сон.
На базе он снял котомку, повесил на воротный столб и встал, будто перед запретной зоной. Устроенный порядок пространства вотчины оказался разрушенным, чужие люди хозяйничали здесь, как им вздумается, причём бежали отсюда торопливо, оставив все двери нараспашку.
— Так и будем стоять? — поторопила Дарья.
Ражный взял её за руку и повлёк в гостиницу. Здесь тоже всюду бросались в глаза следы, оставленные незваными гостями: взломанные замки дверей, пакеты с мусором, грязные от обуви ковровые дорожки в коридорах. Кто–то вроде бы пытался навести порядок, возможно профессор, однако тут требовались генеральная уборка и ремонт.
— Восстановим, — сам себя попытался убедить Ражный. — Хорошо, не сожгли ничего!
В нетопленом просторном помещении было холодно и неуютно, даже в номере для вип–клиентов. Поэтому он привёл Дарью в зал трофеев, усадил в кресло, укрыл сорванной со стены медвежьей шкурой и растопил камин.
— Побудь пока здесь, — подкатил кресло к огню. — Я скоро. Только с боярином побеседую…
— Знаешь, я тебе так благодарна! — вдруг восхищённо призналась она, глядя на разгорающееся пламя. — Мне стало тепло! И вправду почувствовала: наконец–то я — дома! Душа согревается…
— Погоди, — вдохновился Ражный. — Спроважу Пересвета, вычищу баню от скверны… как у тебя вычистил, и поведу смывать дорожную пыль.
— Мне и так хорошо, — по–кошачьи жмурясь, проговорила волчица. — От тебя исходит обволакивающая шелковистая пелена радости и тепла.
— Если немного подождёшь, будет жарко, — пообещал он, прислушиваясь к шагам в коридоре. — Помнишь, как мы парились с тобой в Сиром урочище?
— Никогда не забуду…
Договорить ей не дал калик, нарисовавшийся в дверном сводчатом проёме. Прислонился к притолоке и чему–то хитровато улыбался, стервец.
Ражный и отгонять его не стал.
— Будешь подбрасывать дрова, — приказал он. — Чего встал? Принеси охапку! Да ольховые бери, царские.
— Вот сразу видно — вотчинник! — с сарказмом похвалил калик, шаркая грязными кирзовыми сапогами по ковровой дорожке. — Всё у него есть: звериные шкуры, камин и даже царские дрова…
Когда он удалился, Вячеслав склонился и целомудренно поцеловал Дарью в лоб.
— Можешь даже подремать… Я скоро!
— Наклонись, — попросила она. — И поцелуй меня.
Ражный узрел её желание. Целовать в губы невесту, в том числе избранную и названую, можно было лишь в момент завершения Пира Радости. Это был древнейший и мудрый обычай, миг воссоединения двух начал, мужского и женского, по преданию, исполина и поленицы, когда они сливались в одно целое. Это было таинством брачных уз, когда узы или уста впервые смыкались, раз и навсегда.
Он склонился и поцеловал, но коротко, мимолётно, ибо волчица сама высвободила отвердевшие губы.
И в тот же миг взвился нетопырём.
— Ну, всё, иди! — улыбаясь, толкнула в грудь. — Боярин ждать не любит.
Напоминание о боярине вмиг приземлило его.
— Он лишил моего отца судьбы аракса, — проговорил Ражный, ощущая земное притяжение. — Искалечил руку…
Голос Дарьи вдруг стал низким и каким–то властным, как и мгновение назад — уста.
— Забудь о мести. Помни, ты вернулся из Сирого не для того, чтобы посчитаться с Пересветом.
— Он не имел права перешагивать порог моего родового дома. Чтобы не искушать меня местью.
— Наверное, у боярина есть к тому причины, — жёстко произнесла волчица.
Ответить Ражный не успел: калик принёс охапку дров, с грохотом высыпал возле камина.
— Сейчас погреем невесту! Вотчинник, а топить камин не умеешь. Ну, кто же в клетку кладёт дрова? В пирамиду составлять надо. Вот так! Это же тебе не русская печь…
И голой рукой стал перестраивать в камине горящие поленья.
Не лицо Дарьи, а его рука в огне почему–то и запечатлелась в сознании, как последний штрих, яркое пятно полотна…
Дядька Воропай нарушил неписаный закон и переступил порог его родового дома. Да ещё вырядился в кожаное оплечье Пересвета! Правда, видно было, достал его вместе с рубахой из дорожной сумки совсем недавно, ибо алам сидел неказисто, не облегал плеч, слегка коробился от долгой лёжки в отцовском сундуке. Бойцовская рубаха вовсе оказалась мятой, и всё отдавало нафталином.
— Здрав будь, боярин, — сдержанно обронил Ражный и по–хозяйски сел на лавку у стола.
Пересвет, конечно, рисковал, явившись в вотчину, над которой сгустились опасные тучи пристального внимания властей, или, как ранее говорили, баскачьего призора. Однако сам факт, что дядька Воропай решился прийти сюда, тревожил и настораживал предчувствием чего–то важного и неотвратимого. Неужели калик не для красного словца болтнул про Пир Святой? Война, что ли, началась, пока в Вещерских лесах обретался? Да вроде бы на дорогах ни войсковых колонн, ни самолётов, ни бомбёжек…
— Доволен, вышел сухим из воды, — с недоброй насмешливостью проговорил боярин. — На кукушке прилетел из Сирого! С ярым сердцем…
— Это моя невеста, — отозвался Ражный. — Избранная и названая. Не я сочинял устав Сергиева воинства…
Пересвет задумчиво покачал головой.
— Да, писано мудро, всегда остаётся лазейка… У тебя была уже невеста, наречённая. Внучка Гайдамака. А ты обездолил деву!
— Я не любил Оксану.
— А свою избранную и названую любишь? Только не смей мне врать!
Ражный такого оборота и подобных вопросов не ожидал и на минуту ощутил себя нашкодившим отроком. Однако оправдываться не стал, и это подвигло боярина обратиться в ворчливого старика.
— Устав воинства мудрые старцы писали. Всё учли, всё предусмотрели… Только вот не думали они, что потомки Ражного станут не блюсти его суть, а вертеть им как вздумается! Для своей выгоды!
Последние слова будто плетью подстегнули Ражного.
— Я готов завершить Пир Радости с Дарьей!
— Без любви? — ястребом вцепился Пересвет. — В благодарность за то, что вытащила тебя из Сирого? Не позволила на ветер поставить? И теперь жертвуешь собой? Благородный Сергиев воин!.. А ты подумал о её чувствах?
Этот разговор стал уже напоминать Ражному поединок на ристалище. И соперник был заранее в выгодном положении, ибо вынуждал только защищаться, сам, по сути, оставаясь недосягаемым и неуязвимым!
Влекомый желанием вырваться из Сирого урочища, протестуя против разделения собственного «я» на многие десятки частей, он не избирал средств и приёмов, не задавал себе вопросов, насколько они праведны. В пылу борьбы за себя не видел ничего, кроме цели. И волчью хватку сделал, вырвал у судьбы клок шкуры, чтоб победить и уйти на волю…
Теперь Пересвет возил его мордой о ристалище…
— Ты даже не заметил, кого на самом деле любит твоя избранная и названая! Не задался вопросом, с какой стати бродяга Сыч ушёл из Дивьего урочища и забрёл в Сирое. На поединок его вызвал! Схватку учинил в священном месте. И возомнил себе, на турнире выиграл право взять кукушку! Отбил кровью и потом… И не почуял, рыцарь, как сам послужил разменной монетой. В чужих отношениях…
Он сделал паузу, будто торжествуя над сломленным противником, ждал сопротивления, благородно позволял вновь встать на ноги. Однако Ражный не знал, чем возразить, и оправдываться не захотел.
Боярин провоцировал его хоть на какие–нибудь действия.
— Нет, для Сыча не всё так худо обошлось. Ты вовремя ему атавизм вырвал. Аракс вроде в себя пришёл.
— Какой атавизм? — механически спросил Вячеслав.
— Титьку!.. И вместе с ней вырвал женское начало. Бродягу словно подменили!.. В Сергиевой обители некоторым инокам такие атавизмы ножом резали, без наркоза. Чтоб избавить от женственности… Слыхал, наверное, омуженкам с детства прижигали правую грудь. Чтоб возбудить мужественность. Араксам, наоборот, удаляли… В самом первом составе Засадного полка у половины их не было. Говорят, Ослаб лично отсекал, засапожником…
На том его лирическое отступление и закончилось. Сидел неподвижно, однако почудилось, заплясал вокруг, как кулачный боец.
— А тебе впору третью приживлять! Хоть бы капля женского, хоть бы намёк какой… Поэтому и любить не научился! Вылезла в тебе волчья порода. Отбился от стаи, в одиночку бредёшь, вотчинник… Так вот я волю Ослаба тебе привёз. Ты лишаешься вотчины, Ражный. Отныне и навсегда. Тем паче допустил её разор…