— С дороги! — орет Ванька. — Зашибу!
Сёмка снова свистит. Кони в два прыжка догоняют Ванькиных, идут вровень. И совсем немного осталось, кто-то один должен уступить, иначе и убиться можно. Ванька щелкает кнутом, Сёмка свистит. Ванькин пристяжной вскидывает башку (губы в розовой пене), постромки цепляют Сёмкиного пристяжного. И не остановить коней на скаку, сцепленные упряжки некоторое время мчатся вперед, лошади шарахаются от заборов, сталкиваются, спотыкаются, ржут, звонко трещат оглобли. Ванька валится лошадям на спины, Сёмка — на перевернутые Ванькины сани.
И боль в ребрах, ударившихся в полозья, еще не отпустила, а позади, сквозь шум, крики, ржание коней и ругань Ваньки, уже слышен топот копыт и крик отца:
— Сёмка, подлец! Убью!
— Мне не нравится, как ты смотришь. Ты видишь разорванные картинки, а мне нужен связный рассказ.
— Я вижу только картинки.
— Посмотри иначе. Посмотри из его будущего в его прошлое, целиком.
— Это невозможно.
— Это возможно. Подумай, как ты сама вспоминаешь себя. Ты не всегда видишь картинки, не помнишь сказанные слова, но ты помнишь, что было.
Лесистые горы с четырех сторон, на вершинах — туман и снег. Смотришь на них снизу как из ямы, со дна омута. Внизу тоже туман — ледяной, душный. Обломанные ногами корки на лужах, иней на кирпичных стенах, тесовые крыши побелели и блестят, только двухсаженный забор остался черным… Солнце давно взошло, а над горой подымется нескоро, нескоро растопит лед, разгонит туман. Осень только началась, а по ночам уже морозы…
Кашель рвет грудь, и уже не алая кровь, как раньше, марает выданную доктором портянку, а кусочки потемневшей плоти. Рядом, кряхтя и звеня железом, садится Петр и тоже смотрит на гору, за которой прячется солнце.
— Слышь, Семён, ты помирать-то погоди. Тебя на поселение скоро отпустят.
Он хорошо говорит по-русски, лучше других поляков. Остальные чураются уголовных, боятся, а Петр ничего, не брезгует.
— У тебя на воле кто-нибудь остался? — спрашивает.
— Дочка. Только где ее теперь искать, я не знаю.
— А внуки? Внуки есть?
— Да ей щас лет двенадцать, какие внуки…
— Вот отсюда и начинай. Гляди назад, в его прошлое. С чего все это началось.
Как просто! Гляди назад! А это не просто, не просто! Это требует не только сил, это же страшно! Убийце страшно смотреть в прошлое на пороге смерти!
На Масленицу Сёмка возвращался в Черную Слободку уже по темноте, пьян был сильно. Прогулял не только то, что отец дал, но и шапку, и полушубок, и кафтан, и сапоги с набором. Он бы и коня пропил, но вовремя не припомнил, где его оставил. Потому и ехал теперь в опорках и зипуне поверх исподней рубахи. К ночи ударил морозец, конь, хоть и подкованный, то и дело оскользался на заледеневшей дороге.
И ехать-то оставалось всего ничего: перелесок и мосток через ручей. Вот в перелеске Сёмка с коня и сверзился, а тот, чуя дом, рванул повод из рук и был таков.
Сёмка дальше идти хотел, но только поднялся, так поскользнулся — и опять носом в снег. Побарахтался он немного, подустал, — а самому смешно, что шагу ступить не может, как младенец. Подумал, что отдохнуть немного надо, прикрыл глаза и чуть не заснул тут же, на дороге. Как вдруг слышит голос тоненький и ласковый:
— Сёмушка… Открой глаза, Сёмушка…
Он глаза открыл — девка невиданной красоты над ним стоит, в летнем сарафане и босиком. Сёмка головой тряхнул и хвать ее за подол. А она засмеялась и на шаг отступила — не поймал Сёмка подола. Он потянулся снова и опять не достал. Она смеется-заливается — дразнит его. Вскочил Сёмка на ноги (и хмеля в голове как не бывало), бросился к ней — думал обнять, а то и облапить, но она козочкой назад отскочила. Легкая такая, шустрая. И так хороша, так хороша, что дух захватывает!
— Чего смеешься-то? — проворчал Сёмка. — Вот щас изловлю…
— Догони сначала! — она опять расхохоталась. И так на него глянула, что у Сёмки в голове помутилось. Злость его брала, что она над ним смеется, но больше прижать к себе хотелось, а может, и расцеловать, — никто же не видит.
Но девка в руки не далась: сначала отступала потихоньку, а как Сёмка со скользкого места ушел, развернулась и в сторону Слободки побежала — только пятки голые сверкают да белые щиколотки. Сёмка за ней. Бежит быстро, а догнать не может. Да и опорки не по ноге — скользят и по пяткам хлопают.
Пробежала она по слободской улице до Сёмкиной калитки, остановилась вдруг, повернулась к нему и в воздухе растаяла — он только руки протянуть успел. Ну, Сёмка перекрестился на всякий случай… Только страшно ему нисколько не было, забавно было. И тоскливо, что пропала она.
Это уже потом он подумал, что если бы не девка, так бы и замерз он в этом перелеске, заснул бы и не проснулся.
В тот год отец придержал хлеб до поздней весны — он всегда верно угадывал, когда что продавать, никогда не ошибался, на том и богател. Поговаривал, что пора подумать о переходе во вторую гильдию, а то и строить каменный дом, — мечта у него была такая. Второй гильдии отцу было не видать как своих ушей, он и в третью-то скакнул по случайности. А уж перебраться в каменный дом из Черной Слободки — в это и вовсе никто не верил. Но всем нравились эти разговоры, особенно сестрам на выданье. Отец потому и не спешил отдать их замуж: жалел приданого, в дело деньги пускал.
А на вербное воскресенье вот что приключилось. Зашли к ним в дом богомольцы, муж и жена. Верней, это Сёмка подумал, что богомольцы, потому как одеты они были в черное и вроде бы подаяния просить пришли. Только у богомольцев лица обычно благостные, кроткие, голоса сладкие и жалостные, а тут как глянула на Сёмку баба-богомолка, так мороз по коже пошел: глаза черные, злые — сущая ведьма. И муж у нее рыжий, а Бог, как известно, шельму метит. Уж что они такое отцу шепнули — никто не знает. Но говорил он с ними в сенях, один, не пустил никого. Только недолго говорил — вытолкал взашей и кричал вслед, чтобы духу их тут не было. Что если еще раз их в Черной Слободке увидит, собаку спустит. И домашним наказал на порог их не пускать, если явятся.
Одного взгляда хватило, чтобы их узнать. «Этих». Нет, не взгляда даже — ощущения. Человек за спиной источал такую же темную эманацию, душную, ядовитую, внушающую страх и омерзение. И эти двое были завернуты в невидимые ядовитые коконы своей темной силы.
После этого отца как подменили: он от каждого шороха по ночам просыпался, вставал и с топором в руках на двор выходил. Не то чтобы боялся — злой был. Из дома редко стал отлучаться. К Трезору-пустолайке добавил двух щенков-волкодавов, но один издох в страстную пятницу, и отец не сомневался, что собаку отравили по злому умыслу. А главное — уезжать передумал, когда подошло время хлеб везти продавать.
И поехал Сёмка сразу после Пасхи с обозом в Москву, а когда вернулся, уж лето начиналось, яблони цвели. Думал попить-погулять, да не тут-то было: отправил его отец по деревням, скупать остатки хлеба. Хоть и стояли отцовские амбары на въезде в город, а все ж выгодней было самим по деревням проехаться, чем ждать, когда мужики в город хлеб повезут.
Вот приехали Сёмка с отцовым приказчиком в Ужово — был вечер, ночевать там хотели, стали на крайний двор. Сёмка сразу углядел девок у качелей на краю села, много их собралось, наверняка и с соседних деревень тоже. Ужовские парни встретили его холодно, кланяться не стали, но расступились почтительно, а девки навострили ушки, закраснелись, смотрели на Сёмку украдкой, стыдясь своего интереса. Он встал у толстого дерева и просто стоял, не вступая в игры. Приглядывался.
Одна девка ему понравилась — веселая, лукавая, посмелей других, — но стоило посмотреть ей в глаза, как она тут же бочком, незаметно отступила в сторону. И словно невзначай от Сёмкиного взгляда ее прикрыл белобрысый конопатый парень.
А потом Сёмка увидел ту самую девку, что спасла его на Масленицу. Она шла к качелям со стороны леса, и ужовские парни тут же повернули головы в ее сторону. Даже рты разинули. Сёмка тоже едва не раскрыл рот — он-то думал, что на Масленицу девка привиделась ему спьяну. Но он сразу ее узнал, издалека. И сарафан на ней был тот же, синенький.
Кто-то из ужовских, пошустрей остальных, подскочил к девке поближе, но Сёмка не из робких был: отошел от дерева, шага три к ней сделал и посмотрел со значением. Ужовский вокруг нее вьюном вьется, а она глаза опустила и на Сёмку изредка так посматривает. Глаза — синей сарафана: вспыхнут на миг, обожгут и снова в землю упираются. Сёмка поманить ее хотел, но сразу понял: не пойдет она. Он еще постоял немного из гордости, а потом подошел и сразу за руку ее взял. Имя спросил — Олёнкой ее звали.
— И чья ж ты будешь?
— А ничья, — она говорит и будто насмехается: — А тебя как звать, молодец?