Я отказал ему, потому что ниже подбородка у него ничего не работало, он весь был одним большим гнилым пролежнем. Кроме того, судьба наделила его сифилисом и гепатитом В. Но его взяли. Как взяли и старичка, сына которого звали Гальперин, катал меня в джипе-паджеро посмотреть на папу. Даже дал триста рублей «на такси», чтобы не везти меня домой.
И я взял дедушку, и дедушка свел всех с ума за первые же полчаса своей реабилитации, обреченной, разумеется, на провал. Он составил графики с настоящей осью абсцисс и настоящей осью ординат. Потом стал чертить разноцветные ломаные линии, отражая в них частоту и время визитов дохтура (меня), профессора, санитарки, сестер и, вероятно, любящего сына. Сын этот после нажаловался на меня, сказал, что я взяточник. Кажется, именно за щепетильность в денежных вопросах его и взорвали прямо в собственном джипе родственники других больных, похожих на его папу.
А еще раз я, потрясая Мандатом, отказался принять не очень симпатичную девушку, с шизофренией. Она лежала у меня в палате уже на следующий день. Глаза у нее бегали туда-сюда. На вопросы отвечала толково, но с некоторой досадой, как бы отмахиваясь. И быстро облизывалась. Люблю психиатров…
Вот я и рассвирепел и готов был сунуть свой Мандат кому угодно, даже милиционеру, который останавливает меня за следование в нетрезвом виде.
Уголовный Мемуар
Мемуар, не последний по шраму, оставленному в моей душе. Завтра (я пишу эти строки 31 декабря 2002 года) исполнится ровно 5 лет с того момента, как мне предъявили обвинение в краже кур. Мне вменили в вину похищение не то 80, не то 140 ножек и грудей. 5 лет назад, 30 декабря, я дежурил в больнице. В мои обязанности входило снятие так называемой пробы.
Я приходил на пищеблок, обедал, расписывался, чем давал отмашку есть всем. В ту черную ночь у нас, по недоброй традиции, устроили заблаговременное новогоднее пьянство. Так что с утра мне было отчаянно плохо. Я мечтал уйти. Но ко мне пришел начмед-академик.
Стараясь не встречаться со мной глазами, он пробормотал нечто про кур, за которых я давеча расписался. Оказалось, что их украли. Раздатчица с третьего этажа, желая насолить Мировому Злу вообще, но никому в частности, решила взвесить бледную, недожаренную, малокровную пищу. И недостача обнаружилась.
Я отреагировал неадекватно. Подозрение показалось мне настолько чудовищным, что я, позабыв обо всем, побежал к пищеблоку. Там я только раскрыл рот, и… Надо признать, что сотрудницы пищеблока, когда я приходил к ним снимать Пробу, падали ниц, несмотря на шарообразные животы, и вылизывали дорожку для моего торжественного шествования. Они наизусть знали, что я ем, а чего не ем; они выучили мои привычки до неприличия, а иногда даже угадывали мои невысказанные желания, так что я задумывался: сколько же часов они проводят в размышлениях над моими пищевыми пристрастиями? Когда я брался за ложку, они закрывали дверь, чтобы Божество насыщалось в подобающем ему одиночестве.
Однако на этот раз благоговение перед Абсолютом слетело с них самым волшебным образом. Упреждая мои ротовые звуки, в ответ распахнулась целая дюжина малиновых, пышущих жаром пастей. Рев и визг потрясли кухню. На меня стали наступать, уперев руки в боки. Дрожа и снимая все претензии, я попятился, выскочил в коридор и побежал. Я приготовился написать и защитить Кандидатскую Докторскую Докладную, но про меня забыли через два дня. И про само преступление тоже забыли.
Мысль
Вот какая меня посетила мысль: в нашей стране организовали Единый Государственный Экзамен. А врачей вечно поминают в связке с учителями.
Поэтому надо сделать следующий шаг и назначить Единый Государственный Диагноз.
Путевой Мемуар
Холода побуждают меня рассказать про теплое место: больничный автобус. Этого автобуса было полтора. Его несуразным привеском был Живопырка, о котором ниже. Автобус занимался служебной развозкой: досталял нас в пригородную больницу утром и реже – домой, вечером. Автобус был очень из себя замечательным: большой, теплый, львовский. Он регулярно ломался в пути и мог вообще не приехать. В половине восьмого утра на ступеньках, ведущих в Финляндский вокзал, собиралась толпа. Все, будучи опытными ездоками на автобусе, всматривались в далекую набережную и считали минуты. Все достоверно знали момент, когда лучше махнуть озябшей лапкой и трусить на поезд. Патологоанатом – человечешка, похожий на Акакия Акакиевича, со сложным двигательным и вокальным тиком – печально лаял и, втягивая голову в шею, подпрыгивал. Но вот автобус появлялся.
«Бегом, бегом, бегом!»
Существовала четкая градация очередности посадки в автобус, выверенная десятилетиями; первыми садились одни и те же лица, близкие к телу водителя – к телу, конечно, эфирному, потому что в мясных, объясняющих приоритет контактах замечены не были. Они спешили, несмотря на то что никто и не посмел бы сесть на их на века забронированные места. Особенно выделялась толстая и пожилая женщина-травматолог с палкой, по скорости и ловкости передвижения напоминавшая капитана Сильвера. Палка была ей не нужна. С ее кривой ногой она могла бы обогнать любого спортсмена.
Бывало, что автобус ломался где-нибудь сразу за городской чертой. «Пепелац» – так мы его любовно называли. Особенно эффектно получилось однажды, когда за руль сел новый шофер, со свежим бланшем под глазом и дикими повадками. Он забыл про воду, и возле залива «Пепелац» задымил. «Микросхемы полетели», – объяснил водитель, подцепил ведро и вошел в утренний залив. Мы, понимая, что дело дрянь, пошли пешком, растянувшись на полкилометра. Вдоль железной дороги. Мимо нас, по рельсам, пронеслась задорная дрезина. На ее боку было написано: «Пепелац». Так и пошло.
В те редкие дни, когда автобус не ломался, ехать в нем было очень тепло. Администрация больницы выдала всем специальные удостоверения, дававшие право на проезд в нем. Автобус же был не резиновый. В него набивалось все больше разного люда. Многие, в том числе те, кто по закону первой брачной ночи имели право сидеть в автобусе, в нем стояли. А это было запрещено (тогда еще) милицией. Поэтому на подъезде к посту ГАИ водитель командовал: «Присели!» И все маячившие в проходе приседали, как на детском утреннике. «Можно!» – командовал водитель, миновав Сциллу-Харибду. Врачи с медсестрами, послушные его Слову, грибообразно вырастали в проходе и шутили. Шутки повторялись изо дня в день. Так что наш начмед однажды утром не поленился приехать и устроить облаву. Зная каждого из нас в лицо, он шел между креслами и вежливо требовал показать удостоверение. Потом, через два дня, все это забылось, удостоверения потерялись, проверять их перестали, а автобус дряхлел на глазах.
Поэтому его все чаще заменял Живопырка, жмуровоз, который в обычное время развозил по больничному двору бывших больных, то есть трупы. У него в псевдоавтобусной (ибо оно не было автобусом, это устройство – таких автобусов не бывает), так вот, в псевдотранспортной его жопке существовало квадратное отверстие для загрузки гроба. Кроме того, он изобиловал продувными щелями, а рессорами, напротив, не изобиловал. И, наконец, в него вмещалось 18 человек. Водитель, получивший своего железного коня от Харона по прямому наследованию и не желавший рисковать с применением маскировочного приседания, больше не брал всех и отказывался ехать, ссылаясь на недавний арест автобуса ГАИ, с занесением его в гаишный компьютер в качестве ископаемой диковины, неусыпную слежку, засаду, наручники и тюрьму. Поэтому мы выстраивались в очередь. Самое прекрасное начиналось, когда приходил какой-нибудь заслуженный человек – реаниматолог, например, спешивший спасти многочисленных больных. Но он оказывался девятнадцатым. И когда при посадке он, естественно, оказывался первым, начиналась война. Внутренность Живопырки уподобливалась псарне с двумя-тремя волкодавами Среднего Сестринского Звена среди многих болонок и шавок. Чаще всего заслуженного реаниматолога или доброго терапевта, успешно высаживали, прогоняли на поезд, злобно улюлюкали вслед, по-змеиному шипели. Потом Живопырка ехал.
В 20-ти и 30-градусный мороз он привозил в больницу Охлажденные Коллектуши, если воспользоваться термином Станислава Лема. Был случай, что меня отпаивали спиртом. Хотели растереть, но я поостерегся. Рабочий день еще только начинался, не до страстного воспламенения было.
Хустаффсон
Вот была такая Хустаффсон. Я немножко изменил фамилию на всякий случай.
Она была невропатологом и работала в инсультном отделении.
У меня в те годы еще сохранялось остаточное прекраснодушие: я уже относился к новым людям с опаской, но в глубине души по-прежнему ожидал от них чего-то расплывчато-хорошего. Например, тихой радости в связи с моим появлением. Можно и бурной.