Но телевизор сломался, не затруднившись даже новости показать. В него заполз таракан. Казначейша нашего отделения взяла телевизор под мышку и понесла обратно. С претензией: вы, дескать, нам продали телевизор с готовым тараканом в жизненно важном узле. Но там, не будь дураками, ответили, что знать ничего не знают, а таракан в телевизоре, наш, с отделения, поэтому отвечать за него никто в их образцовом магазине не будет. Напрасно казначейша доказывала, что только вчера приходили с фукалкой и все полили, какие могут быть тараканы! Про фукалку в магазине слушали так, словно им рассказывали про тарелку, летающую на голом энтузиазме. Поэтому пробил мой час. Мне сказали написать бумагу с грамотным объяснением появления таракана.
Для справки выдали черновик, который сочинили в бельевой комнате: это был страшный документ, уместившийся в пять с половиной строк. Ничего подобного мне больше не приходилось держать в руках. И я старался! Ведь я был лагерный романист. Зачеркнул «а», написал «о»; рассказал ошарашенной публике про запятую, нашвырял угроз, выкинул обороты вроде «она мне сказала что не буду» и дал всем расписаться по очереди. Колеса правосудия медленно повернулись, и тяжба поехала. Я уже успел уволиться, а с тараканом все еще было неясно.
Наложение щипцов
Больница, в которой я служил Отечеству, была горазда на разные штуки. Эта ее особенность обеспечивалась продвинутым кадровым составом. Кадры, как известно, решают все – кому жить, кому помирать. В феодальную больничную вотчину попал, по несчастному стечению градостроительных обстоятельств, родильный дом. Он стоял на отшибе, вечно пустовал, и о нем вспоминали редко. Теперь вспомнить пришлось.
В одну прекрасную, но холодную зиму туда привезли мою знакомую, о чем я узнал только после того, как ничего нельзя было поправить. Знакомая-то хорошая, жалко ее, такая немного тургеневская барышня. Ну, родить-то она как-то ухитрилась, несмотря на оказанные услуги. Зато потом младенца окружили заботой. В палате новорожденных было сильно холодно, и дежурная акушерка встревожилась. Ее огромное сердце было так велико, что для мозга, не считая нижних отделов спинного, места уже не осталось. Она решила согреть малышей. Это благородное намерение она реализовала при помощи щипцов для завивки. Подложила поближе, чтобы теплее было. О дальнейшем ожоге шеи и головы, которым и было-то два часа от роду, она сообщила только утром, на конференции. В городскую реанимацию за 40 километров малютку доставили только к обеду.
На следующий день в больнице срочно собрался Совет Безопасности. Издали приказ 227: ни шагу назад. Было решено молчать и стоять насмерть. А роддом вообще закрыть на хер. Одно расстройство с ним.
Малютка выжила, заработав колоссальный рубец. Больнице выставили иск на двести тыщ, но руководство нарядилось в белые и рваные одежды. Завело нечто вроде «люди добри, поможите пожалуста, сами-то мы местные». Короче, денег в больнице не нашлось, что, между прочим, было правдой, потому что потом, как я узнал, кассиршу и бухгалтершу обвинили в хищении именно той суммы, которую прочили малютке. Правда, больница клялась обеспечить бесплатное лечение на всю оставшуюся жизнь, но это не проканало, потому что все умные и всё понимают. Всем было ясно, что лечение, как и сама жизнь, при таком подходе не затянется.
Недавно мне рассказали, что суд завершился. Безжалостное правосудие выкусило из больницы тридцать тысяч рублей. Плюс бесплатное лечение. Малютке благополучно сделали вторую косметическую операцию. Обошлось в шесть тысяч карманных без чека, за «очень дорогой шовный материал».
С широко залитыми глазами
Ну никак не получается про литературу. Я посмотрел фильм Кубрика «С широко закрытыми глазами». Там все, как в жизни, очень правдиво. Сидит, например, доктор Том Круз в кабинете и говорит:
– Мне нужно уйти. Попросите доктора Миллера принять больных. И позвоните в гараж, вызовите мне машину.
Я тоже так делал! Часа в три я спускался в приемный покой и говорил, что пусть моих больных принимает дальше кто угодно. Потому что мне нужно уйти отсюда, немедленно. Дела у меня никакого, правда, нет, а уйти необходимо. Потом я звонил в гараж. В гараже жил автобус, который возил нас всех в город, домой, и из города, на работу. Но не всегда. Он был хронически болен либо своей автобусной, либо шоферской болезнью. Поэтому я звонил в гараж узнать, не идти ли мне прямо на электричку.
– Будет автобус?
– Брр-хрр… Будет, будет!
Проходит час, автобуса нет. Кинематографический фон меняется. «С широко закрытыми глазами» превращается в «Волгу-Волгу». Я плюю на телефон и иду в гараж сам. А там безнадежно стоит завалившийся автобус. Рядом шаркает какой-то.
– Мне же сказали, что будет автобус!
– Хрррр… хххойй его знает, хто те сказал… сюда смотри – видишь?!
Непочтительный Мемуар
Нашему больничному отделению полагался нейрохирург. Он на фиг, конечно, не был нужен, но вопросы иногда возникали. Потому что народ у нас лежал после операций на бедном хребте и часто хотел узнать, не надо ли еще что подрезать или пришить. Ну, и нам бывало интересно: а вдруг надо? Так что наша заведующая отделением выудила дефицитную фигуру по совместительству свою подругу-ровесницу.
Нейрохирургическая подруга заведующей была ей под стать, хотя, конечно, сильно не добирала по части старческого слабоумия и олигофрении, тянувшейся еще с младенческих лет. Она была не просто нейрохирург, а профессор, в которого вырасти очень просто – не сложнее, чем в заведующую. Никаких особых открытий эта профессорша, насколько я знаю, не сделала, а за операционным столом стояла очень давно, когда еще на пролетках ездили.
Поэтому они с заведующей уединялись и с упоением общались. Зайдешь, бывало, а они сидят друг против друга и молчат. Смотрят в противоположные окна. Между подругами – вафельный тортик, разрезанный и очки. Консультация значит происходит.
Однажды профессорша не сумела найти какие-то снимки. Мечется, как дитя, в трех соснах позабытое и на съедение волку оставленное. Я вытянул из стола ящик, поставил перед ней, словно корыто – ройтесь, мол, они все тут, а если нет, то нет и в природе, потому что все, что в мире существует, собрано в этом ящике.
И она рылась, нашла, ушла.
Вошла заведующая, в состоянии животной ярости:
– Профессору снимки не можете подать! Профессору снимки не можете поднести! Профессор приехал и должен искать!
Вышла, трахнувши дверью. Я, подавленный, пошел курить в клизменную. Там стояла процедурная сестра, Истинная Заведующая Отделением. Кивнув на дверь с намеком на ученую гостью, осведомилась:
– Зачем уебище приехало?
Тюль
Скажешь бывает слово, как я недавно совсем по другому поводу сказал слово «тюль», и воспоминания всколыхнутся – вполне по-прустовски, на манер его азбучного печенья, которое навсегда застряло в зубах.
Наша заведующая отделением, как я уже говорил, купалась в роскоши. У нее был Палас, а потом появилась и Новая Тюль, все как у людей.
А все потому, что однажды в отделенческом казначействе образовались лишние деньги. И довольно приличные. Хватило как раз ей на Тюль и на толстый карниз с гремящими колечками. По этому поводу даже было маленькое собрание, где казначейша доказала на своих возбужденных пальцах необходимость удовлетворения заведующей Тюлью. Потому что все другое – стиральный порошок и мыло – уже имеется в коммунистическом избытке.
Конечно, были недовольные: моя коллега, например, доктор М., женщина южная и жаркая, с ядовитым дыханием. Наши столы стояли впритык. Я тоже старался дышать, но что значит какой-то перегар в сравнении с южным суховеем! Жалкая клюшка против посоха Сарумана. М. перегнулась через стол и зашипела мне в лицо. Я не помню порядка сказанных слов, но ручаюсь за их содержание и общий стиль.
– А вот скажите, Алексей Константинович, это дело – покупать ей Тюль? Херню вот эту? – больно щупает подаренный заведующей календарь. – Поганки! Уроды тряпочные! – Нервный смех с быстрым восстановлением самообладания. – Она же не соображает ничего. Хотите сделать отделению приятное? Спросите! Спросите, что купить! А я скажу. Я скажу! Нужно продать эту Тюль и купить в ординаторскую зеркало. – Суховей заворачивается в спираль. – А что? Ну, что?
Казначейша переминалась у двери и улыбалась, глядя в пол. Улыбка у нее была как после непристойного предложения.
Через два дня в ординаторскую быстро вошла заведующая отделением. Она села, явившись как рок, уподобляясь созвучной птице и бурча внутренними одноименными аккордами.
– Это вы сказали продать мою Тюль? – спросила она.
– Да! Да! А что? А почему я должна свою пасть затыкать, как бобик?