– Можете не отвечать, – продолжал Сергей Георгиевич. – Я вам сам всё расскажу. Справку об аресте моей жены подписал ваш непосредственный начальник – лейтенант госбезопасности Литвинчук. Его подпись чуть ниже той строчки, которая гласит: «Арест согласовать с прокурором». А вот в левом верхнем углу этого документа, там, где написано «Утверждаю», соответственно должность и подпись другая: «Начальник Управления особых отделов НКВД СССР Виктор Семёнович Абакумов». Я правильно говорю?
Каблукова молчала и напряжённо думала. Сам принцип составления справки об аресте составлял служебную тайну. Знать это может только человек, знакомый с делопроизводством в системе НКВД. Этого не может знать ни армейский, ни даже штабной генерал. Даже если он когда-то арестовывался. Справку при аресте в то время предъявлять было не принято. А по тому, как спокойно, без всякого трепета этот человек произнёс фамилию и должность самого Абакумова, было ясно, что он уверен и в себе, и в том, что за ним могут стоять очень большие люди. Недобрые предчувствия Ольги Викторовны находили своё реальное подтверждение. А кардинально поменявшееся положение, превратившее её из следователя в допрашиваемую, уже выводило её из равновесия. Этот факт начинал терзать и крушить её личность.
– Таким образом, моей жене вы желали предъявить «пятьдесят восемь – двенадцать»? – продолжал спрашивать Суровцев.
– И «пятьдесят восемь – один». Подпункты «в» и «г», – ответила на вопрос генерала Каблукова.
– Понятно. Таким образом, мне предполагается шить «пятьдесят восемь – один»… «А» и «б»…
Каблучиха молча кивнула. Ничего не понявший из этого диалога Новотроицын вопросительно, поочерёдно смотрел на Суровцева и на женщину-чекиста. Что было не удивительно. Разобраться в хитросплетениях самой зловещей статьи советского Уголовного кодекса было очень и очень не просто. Зато хорошо понимали друг друга люди знающие. И если перевести их диалог на доступный язык, то это выглядело достаточно угрожающе. Даже чудовищно. Суровцев, таким образом, предположил, что Ангелине пытаются предъявить двенадцатый пункт страшной пятьдесят восьмой статьи – единственный пункт, который не предполагал высшей меры наказания. «Недонесение о достоверно известном готовящемся или совершённом контрреволюционном преступлении» – таково его неполное содержание. И точно подтверждая следственную практику тех лет, Каблукова перечислила ещё две части всеобъемлющей статьи, которые тоже касались «недонесения», но меняли «лёгкость» лишения свободы на высшую меру – расстрел. Пункты «1б» и «1в» относились исключительно к военнослужащим и карались «расстрелом с конфискацией всего имущества». Из этого набора пунктов следовало, что и самому Суровцеву, дай Лина показания, угрожала всё эта же пятьдесят восьмая статья, имеющая в пункте «1а» страшное определение – «Измена Родине».
Но не это сейчас занимало мысли Суровцева. Он теперь наконец-то понял и осознал причинно-следственную связь всех трагических событий, развернувшихся вокруг него и жены. И как это уже бывало не раз в его жизни, полное понимание ситуации пришло через малозначительную деталь…
– Ну и что с ней делать-то? – нарушил вопросом затянувшееся молчание Новотроицын и кивнул на Каблукову.
– Что с ней делать, к счастью или к сожалению, решать не нам, – ответил Суровцев.
– Не понимаю, – покачал головой Новотроицын и вынул изо рта Каблуковой окурок. – Ещё покуришь? – обыденно спросил он у женщины, точно она была его старой приятельницей.
Не дожидаясь ответа, вставил ей в губы новую папиросу. Снова чиркнул спичкой, давая прикурить.
Изначально Сталин приказал явиться в Кремль первому заместителю Берии комиссару государственной безопасности 1-го ранга Меркулову. Но в телефонном разговоре приказал разыскать и Суровцева. А когда узнал, что тот находится в кабинете Меркулова, приказал явиться обоим. И вот теперь два автомобиля, точно и по пунктам выполняя инструкции охраны, ехали в Кремль. Переезжать в одной машине вдвоём и более человек с началом войны генералам и высоким должностным лицам было категорически запрещено.
В отличие от Меркулова, Суровцев мало думал о причине такого странного и срочного вызова. В последние дни и часы все его мысли не выходили из круга обеспокоенности судьбой жены. По этой причине он и оказался в кабинете замнаркома. В отсутствие Берии и Судоплатова ему больше не к кому было обратиться. Так случилось, что в Москву они вернулись почти одновременно. Суровцев с Волховского фронта два дня тому назад. Меркулов прилетел с Кавказа сегодня утром. Обсудить с ним свои личные дела он не успел. А обсуждать было что. Начиная с ареста Ангелины до его, Суровцева, самоуправства с использованием сверхсекретной и строжайше законспирированной группы московского подполья, созданной из бывших уголовников, под названием «Лихие». Не успел узнать Меркулов и о том, что в Управлении особых отделов наркомата, руководимом Абакумовым, произошло чрезвычайное происшествие – пропала следователь Каблукова. А в подъезде своего дома был жестоко избит неизвестными начальник отдела контрразведки СМЕРШ Литвинчук. Оружие и документы нападавшие у чекиста не похитили.
– Это у вас теперь такая практика работы? – не поздоровавшись и даже не дав доложить о прибытии, почти без акцента спросил Сталин.
И Меркулов, и Суровцев могли только гадать, что конкретно подразумевает вождь. Каждый успел подумать о своём. И как часто это бывало при встрече с верховным, никто из них не угадал причину вызова.
– Вы, я вижу, себя великими полководцами возомнили! – распаляясь всё больше, продолжал Сталин. – Или в Гражданскую не повоевали как надо? Так напишите рапорты – мы обсудим и найдём вам место на фронте, – жёстко, опять почти без акцента продолжал он. – Или вы в плен к немцам захотели? Они немало наших генералов наловили. Им теперь как раз замнаркомов и руководителей отделов НКВД не хватает. Где Судоплатов?
– Остался в Тбилиси, – ответил Меркулов.
Всеволод Николаевич понял, что кто-то уже доложил Сталину об их недавних неприятных фронтовых приключениях. При уничтожении одной из насосных станций на нефтепромыслах в районе Моздока они вместе с Судоплатовым чуть было не угодили в немецкий плен. А что было делать? Нужно было лично проследить за исполнением приказа. Вот и получилось, что пришлось отстреливаться от прорвавшихся немецких мотоциклистов и уходить в горы вместе с альпинистами-диверсантами.
– Вы как там, на Кавказе, работали? – обращаясь к заместителю наркома, продолжал Сталин. – Погиб видный грузинский чекист Саджая. Адмирал Исаков ранен. Член Политбюро Каганович ранен. Мы не говорим о том, что во время вражеских налётов погибло несколько представителей Ставки.
Не успел Суровцев подумать о причине своего присутствия при этом разносе, как сам Сталин разъяснил и этот вопрос:
– А вас, товарищ генерал, с каких таких пор тянет к авиации? Тоже прежние войны вспомнили? Так теперь надёжная связь между фронтами установлена. Откуда такая любовь к воздушным полётам?
Суровцева впервые за многие годы отчитывали на столь высоком уровне. Чувствовал он себя от этого не лучшим образом. Но уже по своему военному воспитанию он не привык возражать старшему начальнику. А боевой, военный опыт сформировал и другое стойкое убеждение: оправдания и разъяснения бесполезны, когда начальству нужно выговориться. А уж хамить старшему он просто не мог себе позволить, как и абсолютное большинство офицеров прежней армии. Не мог даже возразить в самой невинной форме. Хотя, конечно, мог заметить Сталину, что так называемая «любовь к полётам» у него сформировалась осенью прошлого года при перелёте через линию фронта в Финляндию. Но промолчал. Вместо этого второй раз за день вспомнил строки из пятьдесят восьмой статьи, пункт 1а. «Измена Родине». «Действия, совершённые гражданами СССР в ущерб военной мощи СССР, его государственной независимости или неприкосновенности его территории, как то: шпионаж, выдача военной или государственной тайны, переход на сторону врага, бегство или перелёт за границу». «Или перелёт за границу», – ещё один раз повторил он про себя. Теперь он уже больше не сомневался в том, кто виноват в его нынешней беде.
Сталин точно догадался о его мыслях. Не желая больше продолжать разговор, вернулся на своё рабочее место за столом. Присел. Взял в руку курительную трубку.
– Идите! Отчёт о проделанной работе мне в письменном виде. Выговоры получите в установленном порядке.
Нестройно повернувшись кругом, Меркулов и Суровцев направились к выходу из кабинета.
Вождь закурил. Выждал некоторое время. Затем поднял одну из телефонных трубок.
– Слушаю, товарищ Сталин, – ответила телефонная трубка голосом Поскрёбышева.
– Верни генерала, – перешёл на кавказский акцент Сталин.