– Гони прочь легкомыслие, брат. Глупо будить спящую собаку. До сих пор проклятие Пелопидов дремало, и я не уставал благодарить богов за милость. Но эти братоубийцы…
Не в силах усидеть на месте, Алкей рывком поднялся с троноса – и поспешил налечь на дубовый посох, с которым не расставался. Высохшая левая нога басилея – память о болезни, перенесенной в детстве – отказывалась держать массивное тело. С годами Алкей еще больше раздался в плечах и сделался грузен, отчего хромота усилилась. Гостей басилей Тиринфа встречал, загодя обосновавшись в кресле. Сидя он выглядел не просто сильным – могучим! – полностью оправдывая имя, данное при рождении. Но в мегароне собрались самые близкие родичи. Прятать изъян было не от кого. Отчаянно заваливаясь на бок, старший сын Персея в волнении ковылял по залу. Тень его, дергаясь, металась по стенам. Огненные блики плясали на лице и плечах. Блестки седины в волосах вспыхивали искрами – и гасли. Сейчас Алкей походил уже не на Владыку Аида, а на возбужденного Гефеста[4], у которого что‑то не заладилось в его лемносской кузнице.
– Как вы не понимаете? Вы, оба?! Наши гости – гром с ясного неба! Проклятье спит – они разбудят его… Стоит их принять, очистить – и Арголида умоется кровью! Я не провидец, но я чую беду…
Под сандалиями Алкея хрустел песок, которым был посыпан пол.
– Оставь будущую кровь пифиям, брат. Эти напророчат…
Встал и микенский ванакт. Медленно, зная себе цену, огладил бороду. Статный, с фигурой борца, он казался едва ли не на голову выше старшего брата: хромота скрадывала рост Алкея. Львиная грива волос рассыпалась по плечам Электриона, в свете лампад отливая золотом. Трудно было бы найти момент, когда микенец больше соответствовал своему имени: «Сияющий».
– Давай начнем с начала. К нам явились беглецы. Родичи, юнцы; а главное, просители. Здесь хозяева мы – Персеиды. Очисти мы гостей, дай приют и пропитание – станут делать, что скажем. Куда им деваться? Два воинственных молодчика – подспорье в любом хозяйстве. Не забывай, это два лишних копья. А вот их отец, Пелопс…
Смех – хриплый рык льва – заклокотал в глотке Электриона.
– Пелопс дерзок не по годам. Он требует выдачи сыновей для суда. Если мы согласимся – проявим слабость. И вот тогда Арголида действительно умоется кровью. Ваш тесть, братья мои, давит слабых, как клопов. Персеиды уступили? – о, это добрый знак! Пелопс только и ждет возможности прибрать наши владения к рукам. Выдадим сыновей отцу – распахнем перед ним ворота.
«Ваш тесть» прозвучало так, словно дочерей Пелопса Проклятого выбрал Алкею и Сфенелу в жены не великий Персей, а лично Электрион, желая подчеркнуть свое превосходство над братьями. Сам же микенский ванакт в браке был вполне доволен дочерью Алкея – грудастая Анаксо нарожала ему тьму мальчишек, не меньше, чем водилось наследников у грозного Пелопса – и держал жену в кулаке, при случае напоминая, кто в доме главный. Человек проницательный, Электрион понимал, что супруги – вполне бойкие, как заметил Сфенел – успели насквозь проесть плешь его братьям, требуя принять родичей‑беглецов со всем почетом. Проклятие – проклятием, а родная кровь вопиет. Мы их на коленях качали, задницу подтирали; ты не откажешь мальчикам, дорогой, ты их примешь и уважишь – иначе спи на холодном ложе, под рыдания любимой…
Всегда приятно, когда сварливая жена – не твоя.
– Хочешь войны, Алкей? Гони просителей, и получишь войну.
Едва отпылал погребальный костер Персея Горгоноубийцы – на два долгих года Ахайя и Аркадия, Арголида и Мессения, Лакония и Эпидавр, и даже Элида, исконная Пелопсова вотчина, замерли в ожидании. Из двух богоравных властителей – Персея и Пелопса – остался один. О страсти землелюбивого Пелопса к расширению владений знали все. Не он ли отобрал Олимпию у басилея Эпея? Не он ли пригласил в гости аркадийского басилея Стимфала – и разрубил гостя на куски? Персея, с которым боялись связываться не люди – боги, больше нет. Кто даст отпор захватчику в Арголиде? Электрион Персеид, ванакт микенский? Этот, конечно, встанет стеной. Жаль, сил у Микен маловато. Да и слава у ванакта не отцовская, сколько б Электрион ни пыжился. Кто еще? Ванакт Аргоса? Ха! Не смешите мои сандалии! Алкей Персеид, хромой правитель Тиринфа? Который все споры норовит решить миром? Что, нету больше никого? Жди гостей, Арголида! Однако Пелопс медлил. Лаконцы и мессенцы, аргивяне и аркадцы измаялись в ожидании – и вот, похоже, дождались.
Алкей вернулся к троносу; крякнув от натуги, сел. Электрион тоже опустился в кресло – раздумал стоять столбом перед братом, словно подданный.
– Скорее уж Пелопс разгневается, если мы откажем ему в выдаче сыновей. Или притворится, что разгневался. Отказ – прекрасный повод для войны. Опасаешься проявить слабость, брат? – Алкей улыбнулся: он попал в больное место Электриона. – Но разве это слабость – выполнить законное требование отца? Вернуть ему сыновей для суда? Как по мне, разумное решение.
– Ты считаешь разумным уступить? – вскипел Сфенел, чувствуя себя забытым. Поздний ребенок, моложе братьев на полтора десятка лет, он ревниво относился к любым попыткам ущемить его достоинство. Ущемления чаще всего были плодом воображения Сфенела, но это не останавливало младшего Персеида. – С готовностью исполнить прихоть Пелопса? Дать ему понять, что здесь он не встретит сопротивления?!
– Прихоть? На месте Пелопса я бы тоже потребовал выдачи убийц. Мне рассказали, что произошло в Писе. Атрей и Фиест, – впервые хромой сын Персея назвал гостей, нуждавшихся в очищении, по имени, – хладнокровные убийцы. Они явились к жертве на рассвете…
Алкей продолжал говорить, и казалось: стены зала плывут утренним туманом, открывая взглядам буковую рощу, где меж деревьев ступают двое юношей. Подолы их хитонов были мокрыми от росы – высокая трава местами доходила молодым людям до пояса. Туман скрадывал звуки, но когда юноши остановились, первое же слово, произнесенное вслух, прозвучало с отчетливостью медного кимвала.
«Ягненочек,» – вот это слово.
2
– Ягненочек, – сказал Атрей.
Фиест кивнул.
Малыш, спящий у ног братьев‑Пелопидов, был невинней капли воды на листе. Вольно разбросав руки, он обратил лицо к просветлевшим небесам, приветствуя восход улыбкой. Что снилось юному Хрисиппу? Морфей, бог грез, хранит свои тайны от чужаков. Лишь птицы в дубраве заливались на все лады, приоткрывая миру краешек счастливых видений.
– Доброй ночи, братец, – сказал Атрей.
– Вечных сумерек, – добавил Фиест.
На рассвете эти слова звучали приговором. Может ли брат желать зла брату? Родная кровь – самой себе? «Может,» – вздохнул Уран‑Небо, вспомнив серп, лишивший его мужества. «Может,» – содрогнулась Гея‑Земля, вспомнив гигантов, ввергнутых в ее чрево после рождения. «Еще как может…» – шепнуло Время из черной бездны Тартара[5]. И эхом откликнулись, соглашаясь, мириады теней в Аиде. Хлебнув жертвенной крови, мертвецы вспоминали не грудь матери, ладонь отца или губы любимой – нож в братской руке вспоминали они.
– Ягненочек, – повторил Атрей.
Фиест оскалился волком.
Боги благословили Пелопса Проклятого обильным потомством. Гипподамия, супруга владыки, рожала без устали. Три дочери разлетелись по чужим гнездам, обеспечив отцу нужные союзы. Старшие сыновья искали счастья на стороне, приращивая исконные земли новыми городами. Младшие, Атрей с Фиестом, безотлучно находились в Писе, рядом с дряхлеющим родителем. Тронос, нагретый седалищем Пелопса, казалось, ждал одного из них со дня на день. В детстве эти двое дрались без устали, изобретая все более ужасные кары сопернику. Но стоило вмешаться кому‑то из родичей – драчуны мигом объединялись против дерзкого, становясь плечом к плечу. Готовы сожрать друг дружку без соли, они ясно понимали, что лишь в союзе достигнут цели, а там – гори огнем, былой союз!
И вдруг – крепка, как бронза, старческая любовь! Ядовитей гадюки страсть лысых, чувства седых! Увидел Пелопс в роще нимфу Аксиоху, и утратил разум. Ответила нимфа взаимностью, вернув старику молодость. Родила ему сына – Хрисиппа, Золотого Жеребенка[6]. Все забыл Пелопс – стыд, честь, супругу, наследников. Хлебнув вина, кричал, что оставит венец последышу его чресел. А прочие – ищите, шлемоблещущие, других владений!
Кто герой, тот найдет.
Ничего не зная о заботах, родившихся вместе с ним, малыш Хрисипп рос здоровым и счастливым. Нимфа редко гостила во дворце – тень деревьев она предпочитала крышам домов. Дитя резвилось подле матери, играя на руках сатиров, засыпая на коленях дриад. Сейчас лишь безумец сумел бы представить Хрисиппа во дворце, с венцом на голове, отдающим приказы челяди. Но годы летят вихрем, и воображение безумца завтра способно обернуться правдой жизни.